Известный русский поэт и прозаик Владимир Алейников в особых представлениях не нуждается: основатель и лидер легендарного содружества СМОГ, один из основных героев отечественного андеграунда, автор множества книг стихов и прозы. Он ясно помнит многие события в жизни страны: хрущёвскую оттепель, брежневский застой, и делится с нами некоторыми воспоминаниями о минувшей эпохе, что называется, без прикрас, давая трезвую оценку действительности прежних лет и своим современникам.

Владимир Дмитриевич, ваше отношение к смерти Сталина в марте 1953 года?

Мне было семь лет, когда умер Сталин. Жил я тогда на Украине, в Кривом Роге, большом и странном городе, протянувшемся вдоль рудников, шахт, карьеров, заводов, среди холмистых скифских степей, более чем на сто километров, с многонациональным, весьма пёстрым населением, со своими нравами, обычаями, негласными, но всем известными законами и правилами, жизненными ритмами, взглядами на различные события, независимыми суждениями обо всём на свете. Хорошо помню день, когда стало известно о смерти вождя. Было ощущение, что всё вокруг внезапно затихло, насторожилось, напряглось. Будто над страной витал единый для всех вопрос: что же теперь будет? Помню траурные флаги на домах и столбах, фотографии с траурными рамками в газетах. Люди переглядывались, шептались. Некоторые – плакали. Некоторые – просто молчали. Казалось, произошло событие вселенского масштаба. Какое было у меня к этому отношение? Я тогда непрерывно открывал для себя распахнутый передо мною мир, читал хорошие книги, рисовал, жил в состоянии непрерывного изумления – перед природой, людьми, литературой. Политика была где-то далеко, в стороне, она меня вообще не касалась. Через некоторое время, уже при Хрущёве, все статуи Сталина, какие были в городе, оптом, привезли и утопили в затопленном карьере, где мы купались летом. Иногда мальчишки вытаскивали небольшие бюсты вождя на берег. Девицы любили загорать, сидя на сталинских плечах. И я, бывало, сидел на плече вождя, греясь на солнце. Довольно скоро о затопленных статуях все забыли.

Насколько изменилась жизнь страны после его смерти?

Люди жили себе и жили. После войны, после нашей победы, в жизни был небывалый подъём. Люди радовались абсолютно всему позитивному, дорогому для сердца и души. Работали на заводах и шахтах. Строили собственные дома, выращивали сады, виноградники. Отмечали праздники, ходили на демонстрации. В людях пробудилась жажда творчества. В клубах и домах культуры были всевозможные технические кружки, танцевальные коллективы, оркестры. Книги в библиотеках были нарасхват. Весь наш город стал сплошным садом. Цветов было в нём столько, что трудно это выразить. Продукты были дешёвыми. Жизнь продолжалась, это было наиболее важным для всех. Руководители страны – менялись. Но это всех мало волновало. Главное – время было мирным.

Очень многие современники тех событий говорили, что из-за атмосферы тотальной лжи и пропаганды, они были сталинистами, а потом у них пришло прозрение. Как было у Вас и когда оно пришло? Или Вы изначально держались вне этого, что называется жили "внутренней эмиграцией"?

Может, некоторые и были сталинистами, а потом прозрели.  Мои родители, у которых были драмы и трагедии в довоенные времена, сохраняли независимость от чужих мнений и суждений. Отец мой происходил из древнего казацкого запорожского рода, был замечательным художником, фронтовиком. Мама была выдающимся педагогом, преподавателем русского языка и литературы. Бабушка, из Поволжья, из Саратовской области, была хранительницей ведической устной традиции и нашей древнейшей культуры, знала наизусть множество старинных песен, сказок, пословиц. Наша семья жила в своём мире. И я в нём рос. Политика никого из нас никогда не интересовала. Мы были – творческими людьми.

Лев Прыгунов мне рассказывал, что Голос Америки ему помог думать иначе. А Вам?

Как и другие современники, и я, бывало, слушал эти «голоса». Но мне намного интереснее было заниматься музыкой, читать, рисовать. Да и писать стихи и прозу начал я ещё в школьные годы.

Вы сами себя считали, по большей части, советским или антисоветским человеком?

Был я всегда – самим собою. Русским человеком.

Мне Юрий Кублановский говорил, что диссидентом он не был. Как Вам удалось этого избежать, не попасть под влияние?

Знакомых диссидентов, правозашитников было в прежние годы у меня немало. Все ведь тогда друг друга знали. Но никогда не попадал я под чьё-нибудь влияние. Мне было не до этого. Я постоянно работал, писал стихи и прозу. Путешествовал. Несмотря на то, что учился в МГУ, непрерывно занимался самообразованием. Из-за СМОГа и моих многочисленных знакомств было у меня предостаточно неприятностей и сложностей в жизни. Пришлось их преодолеть. Всю жизнь, в любых ситуациях, я стараюсь выстаивать и держаться.

Как пишет искусствовед Екатерина Андреева, культ личности был вызван неразвитым сознанием сов. граждан. Вы согласны?

Какое мне дело до того, развитое или неразвитое сознание было у советских граждан? В условиях пресловутого тоталитаризма жили не только фанатики и глупцы, но и умные, серьёзные, ясно мыслящие, многое понимающие люди. Вот с ними я и общался.

Все советские правители - выходцы из низов, кухаркины дети, как тот главный редактор газеты, герой "Созвездия Козлотура", который был "специалистом широкого профиля". Вспомним крик Хрущева художникам: "Педерасты". Это воспринималось тогда как данность или было ошеломительным по тем временам?

Советские правители – не только выходцы из низов. Нередко это маскировалось. Но дури и безграмотности было в них с избытком. Хрущёвский разгром формалистов задел и меня, совсем ещё молодого поэта. Помню разгромные статьи в украинских газетах, незамедлительно принятые городскими партийцами и комсомольцами суровые меры и прочее. Это был первый мой опыт столкновения с безобразиями властей. А позже было столько всего, искорёжившего мою жизнь и судьбу, что и говорить об этом сейчас не хочется. Тем не менее, я выжил. Спасением от всякой всячины всегда было и есть – творчество. 

60-е годы. Какими эти годы остались в Ваших воспоминаниях?

Шестидесятые годы – крылатые. Наш отечественный андеграунд, равных которому нет нигде в мире, был тогда на подъёме, в самом расцвете. Несмотря на всевозможные жизненные сложности, на запреты, я ощущал себя свободным человеком. Я ничего и никого никогда не боялся. Бывало, даже бравировал этим, ходил буквально по лезвию ножа, рисковал. Но – Бог миловал. И я выходил из непростых ситуаций с честью. И, несмотря на сложности, постоянно, много работал. Никто не мог помешать мне на моём пути. Не издают на родине? Зато есть самиздат. И стихи мои широко расходились в самиздате. Время было тогда орфическим. Люди хорошо воспринимали стихи с голоса. Я тогда часто читал свои стихи в самых разных аудиториях. Те, кто помнят давнее моё чтение, говорят, что это было совершенно особым искусством. Тогда никто не делал записи поэтических вечеров. Магнитофонов было считанное количество. Поэтому и записей моего тогдашнего чтения не осталось. А память об этом – жива.

Вам что-нибудь Ваш добрый приятель - Андрей Битов, рассказывал про то время с позиций человека, находящегося в гуще событий?

Битов немало всего знал, но, выстраивая свою карьеру, помалкивал об этом. Его связи были обширными. Его брат работал в иностранном отделе «Литературной газеты». Битов был не только писателем, но и весьма гибким политиком в жизни, чутким ко всем событиям, ко всему, что происходило в стране. Всё это прикрывалось алкогольными возлияниями, сквозь пелену которых угадывались трезвый расчёт и самоконтроль.

Раскол в обществе произошел после XX съезда?

Какой ещё раскол? Всё и так было покрыто бесчисленными трещинами. Чему-то – по старинке верили, чему-то – не верили. Сколько людей, столько и суждений, и мнений.

Ваше отношение к журналу Новый мир, возглавляемому тогда Александром Твардовским? Его редакционную политику называют либеральной. Вы согласны?

Журнал «Новый мир» читали все. Твардовский, незадолго до своего ухода с поста главного редактора, успел напечатать большую подборку стихов Величанского. Саша рассказывал мне, что, когда он приехал к Твардовскому, со своими стихами, Твардовский спросил его – почему он не разоблачает культ личности Сталина. Саша ответил: потому, что Сталина он никогда не прославлял. И они начали друг на друга кричать. Часа два кричали. Наконец их успокоила жена Твардовского. И Сашины стихи появились в журнале.

Насколько однородной была среда интеллигенции и диссидентов?

Диссиденты – выходцы из весьма пёстрой, многослойной и рыхлой среды советской интеллигенции.

Говорят, что живя в несвободном государстве, нельзя быть внутренне свободным. Удавалось ли это Вам в андеграундной среде, и в полной ли мере?

Внутренне свободным, несмотря на сложные жизненные обстоятельства, был я всегда. Сокрушить меня было невозможно. Было у меня – призвание. Спасало меня – творчество.  

Ваше отношение к политике Хрущева? Можно ли назвать одиозной его политическую деятельность?

Я и в молодости понимал, что политика Хрущёва – чушь и ложь. Коммунизм за двадцать лет так и не построили. Эрнст Неизвестный рассказывал мне, как приходил к нему в мастерскую сын Хрущёва, с просьбой – сделать памятник отцу. Поначалу скульптор и сын отставного правителя много пили и долго разговаривали. И Эрнст согласился сделать памятник. И сделал. Чёрный четырёхугольный постамент, на котором сверху торчала белая голова Хрущёва. Эту голову однажды, кажется, украли. Пришлось делать новую голову. Вот вам и весь Хрущёв – сплошные углы обещаний, а над ними – дурья башка.

Ваше отношение к повести "Оттепель" Ильи Эренбурга?

В этой повести словно прозвучал некий сигнал – о том, что грядут перемены в жизни страны.

Как смотрел Довлатов, Венедикт Ерофеев на хрущевскую оттепель и на брежневский застой?

С Довлатовым и Ерофеевым никогда я об этом не разговаривал. У нас были другие темы для бесед.

Многие шестидесятники, в конце концов, испытывали разочарование: культ личности Сталина был развенчан, вера в светлые ленинские идеалы не оправдалась. У Вас было что-то подобное?

Я не был шестидесятником – в том смысле, какой вкладывают в это движение. Был я всегда – сам по себе. И вёл себя так, как считал нужным. И постоянно работал. И сделал много всего в русской литературе. Хлебников говорил: написал он столько стихов, что хватит их на мост до серебряного месяца. Думаю, моих стихов хватит для того, чтобы выйти за пределы солнечной системы. Да ещё ведь, помимо стихов, есть и моя проза. И далеко не все мои писания изданы до сих пор. Неизданного – несколько томов. Когда-нибудь, надеюсь, издадут и эти мои книги разных лет. Ещё более тридцати лет назад понимающие люди говорили мне: «Вы уже часть будущего». Так что мы ещё встретимся с вами – в грядущем.

Евтушенко говорил, что все шестидесятники были воспитаны не на марксизме, а на итальянском неореализме: нет маленьких страданий, нет маленьких идей. Что Вы думаете об этом?

Евтушенко для меня не авторитет. Он прежде всего ловкий политикан. Человек он умеренно талантливый. Что важно прежде всего? Как человек сумеет распорядиться своим талантом. То-то и оно-то, как говорят в народе. Из бесчисленных евтушенковских стихотворных опусов можно, пожалуй, собрать книжку стихотворений в тридцать, да и то с оговорками.

Ваше отношение к кинематографу того времени?

В шестидесятых бывал я иногда на показах фильмов, которых не было в прокате, и на тогдашних фестивалях зарубежных фильмов. Позже – ходил в кино лишь изредка, только в тех случаях, когда можно было посмотреть что-то стоящее, серьёзное. Мне близки фильмы Феллини. Из отечественных – «Зеркало» Тарковского.

Являлся ли Фазиль Искандер шестидесятником?

Наверное. Не помню, как он сам себя позиционировал. Человеком он, несмотря на внешнюю простоту, был закрытым и сложным. Стоит, бывало, в стороне от всех, держит сигарету в руке, на отлёте, зажав её между большим и указательным пальцами, ладонью вверх, этак по-своему, пыхтит сигаретой, думает о чём-то своём. Вокруг – людское роение. А он – вне шума, вне кутерьмы, вне суеты, вроде бы и рядом, но – сам по себе, в привычном отдалении от гула разговоров, от раздражителей, в собственной тишине, в ладу с самим собой. Такой он и в литературе нашей.

Как состоялось Ваше знакомство с Искандером?

С Искандером я познакомился в 1968 году, в Коктебеле. Тогда, несмотря на то, что меня не печатали на родине, была у меня такая слава, вспоминая которую, до сих пор удивляюсь. Приходилось мне часто читать стихи на людях, на эти чтения собирались обычно толпы слушателей – и вольнолюбивой молодёжи, и людей пожилых. Вот и обитатели коктебельского дома творчества, известные писатели, вовсю читали в самиздате мои стихи и наперебой норовили познакомиться со мной и высказать мне, как высоко они ценят моё творчество. Этакая смелость и фронда с их стороны. Василий Аксёнов готов был отменить чтение своей новой пьесы в кругу писателей, только бы я почитал стихи. Ему вторил Григорий Поженян. Давид Самойлов специально приходил на моё чтение в доме Волошина, послушать меня, и потом уговаривал всё-таки попробовать издаваться. Искандер прочитал две мои машинописные книги стихов. И я почувствовал в его словах пристальное внимание и своеобразное понимание. В дальнейшем я редко виделся с Искандером. У меня был свой круг общения. Через много лет, уже в девяностых, Искандер пришёл на юбилейный вечер нашего СМОГа – и произнёс там замечательную речь. Об этом вечере был снят отличный фильм для телевидения, но его так и не показали, потому что за показ телевизионное начальство требовало изрядную сумму денег, причём не рублей, а долларов. Где-то есть у меня кассета с этим фильмом, которую давно пора найти и оцифровать. Да ещё в Москве есть от силы две копии фильма.

Какое произведение Фазиля Абдуловича для Вас самое главное, и почему?

Искандер всю жизнь писал одну, единую, огромную книгу, состоящую из разных частей. Это и есть его главное произведение.

Когда Искандера называют "русским Маркесом", имея в виду этнографичность его произведений, что он передал в полной мере весь колорит Абхазии, Вы соглашаетесь или отрицаете?

Я не раз бывал в Абхазии. В шестидесятых – в период моих путешествий. Позже – переводил абхазскую и грузинскую поэзию. Абхазия – страна с древней историей и культурой, жители этой страны – колоритные, яркие люди. Литературоведы любят сравнивать кого-нибудь с кем-нибудь. Искандера называли «русским Маркесом». Имелась в виду, наверное, необычность, щедрость, красочность повествования. Один литературовед, например, написал, что моя фантасмагоричная проза стоит вровень с лучшими книгами Маркеса. Так что Маркес, выходит, подходяшая фигура для того, чтобы прилепить такой вот почти экзотический ярлык на книги, которые не вписываются в общепринятые рамки, содержат, помимо традиции, новаторство, свою мифологию, расширяют возможности русской речи.

Бенедикт Сарнов: "В советскую литературу Фазиль пришел как поэт". Насколько он сильно выразил себя, как поэт, как Вы думаете? Насколько Вам близка поэзия Искандера?

Поэзия Искандера – повествовательная, сюжетная. В ней уже есть его проза. Баллады. истории в стихах.Почти Киплинг. Но – совсем другой материал, другая почва. Колорит, звук, тон. Потому Искандер и оригинален. Своеобразный, яркий поэт.

Сарнов называет Искандера "национальным романистом". Насколько схож художественный мир Чингиза Айтматова, Нодара Думбадзе и Фазиля Искандера?

Пусть этим занимаются литературоведы.

Искандер - мастер афоризма, по мысли Дмитрия Быкова. Он умело использует эзопов язык, чтобы умному было понятно, а начальству - нет. Что Вы можете сказать про "Кроликов и удавов" и "Сандро из Чегема"?

Проза Искандера – синтез, в котором есть все необходимые компоненты.

Ваше отношение к альманаху "Метрополь". Что это было в вашем представлении? Ворованный воздух?

Альманах «Метрополь» – ловко спланированная и тщательно продуманная акция группы прозаиков и поэтов. Никакие они не страдальцы. У них всегда был литературный заработок. По сравнению с нашим СМОГом – это просто игра.

Что Вас удержало от эмиграции в застойные брежневские времена?

Русскому писателю необходима родная почва. Это я всегда понимал.

Беседовал Артем Комаров