«Поэзия – искусство мыслить словами...»

Илья Семененко-Басин — доктор исторических наук, поэт.

Родился в 1966 г. в Москве. В наши дни в издательстве «Время» выходили его поэтические сборники. В советское время он был близок к кругу протоирея Александра Меня, которого сам Илья Викторович считал своим духовным отцом. Верность поэзии и отцу Александру он несет сквозь всю свою жизнь, поэтому в рамках этого интервью мы говорили с ним о наиболее близких для него темах.

Илья Викторович, Ваша поэзия, в большей мере, поэзия религиозного философа или художника?

Все-таки, наверное, поэзия философа. Меня вдохновляет такой простой и всеобъемлющий принцип: быть свободным для бытия, тогда будешь свободным и для искусства. В конце концов, поэзия – искусство мыслить словами. У нас уже нет музыкальности народной песни, целиком отдававшей предпочтение самой мелодии – голосу. Утрачена народная культура добавочных междометий, как правило, не происходит перехода ударения в словах. В народной песне такие добавления междометий и переходы делались ради плавности поэтической музыки певца. Ничего этого сегодня в поэзии нет. Так что все русские поэты теперь немножко философы, каждый из нас, по-своему,- философ.

В то же время, мое стихописание всегда развивалось и развивается в диалоге с живописью. Своего рода роман с живописью; у него свои перипетии, кружные тропинки… Например, я всегда вслушивался и всматривался в ДАДА, в опыт дадаистов, а в поэтическом письме, попадал в след сюрреалистов. Почему дадаизм и сюрреализм? Они – путеводные звезды для недовольных натурализмом, для мятежников конвенциональной культуры. Жирмунский в свое время написал о «преодолевших символизм». Я был бы счастлив, если бы кто-нибудь сказал бы когда-нибудь обо мне, как о преодолевшем сюрреализм. Сейчас образцом преодолевшего сюрреализм поэта стал для меня Франсис Понж; преодолевшие сюрреализм были также и в испанской поэзии XX века…

Что дает Вам опыт преодоления сюрреализма?

Позвольте ответить вопросом на вопрос. Пускай это не оскорбит читателя; я задаю вопросы себе самому. Зачем двигаться, меняться и что-либо преодолевать? Зачем преодолевает себя велосипедист-спортсмен или же победитель марафона? Не является ли это преодоление – формой самопосвящения, аскезой, в своем роде? Не возвращает ли самопосвящение, уверованные смыслы? Может быть, нужно преодолевать сюрреализм во славу ненасилия (понимаемого как психологическая категория) и во славу жизни? В данном случае, преодолевать не означает «бороться», но «измениться».

И еще несколько слов о живописи, как камертоне. Казимир Малевич попытался в своих работах показать психическую эволюцию человека; это – чрезвычайно волнующая меня тема. Сейчас можно услышать, что модернистская утопия авангарда – вчерашний день. Я не могу с этим согласиться. За сегодняшним оглуплением и растерянностью ощущается рост энергии. Всё только начинается, если угодно, надвигается, и такие утописты в искусстве, как Пит Мондриан и Кандинский, находятся в авангарде эволюции, они – завтрашний день, а не вчерашний, впереди нас, а не позади.

В Ваших стихах преобладает верлибр. Чем Вам так близок свободный стих?

Свое время я переживаю, как переходное. Оно располагает к подведению итогов, божественная музыка звучит сейчас, по-особенному. Так, что ответ прост – мой поэтический язык требует именно такой стилистики. Определенную дистанцию по отношению к рифмованной силлабо-тонике я держу по причинам музыкальным, из-за навязчивого ожидания рифмы в конце строки. Этой навязчивости я остерегаюсь. Впрочем, иногда пишу в рифму, и такие стихи тоже есть в моих книгах, причем рифма в моем собственном стихописании нередко – маркер юмора. В конце концов, говорить сегодня в рифму весело. Когда я читаю любимых поэтов, а это авторы русского классицизма XVIII века, рифма не мешает, наоборот, она – признак всеобщей театральности, стилистической условности… В литературной среде иногда встречается опасливое или высокомерное отношение к свободному (то есть не урегулированному рифмой и метром) стиху, и такое пренебрежение верлибром мне психологически непонятно.

У Вас в стихах богатый образный и смысловой ряд и, вообще, обилие культурных кодов: «Снег защищает от зимнего волка, грызущего можжевельник». Лучше и не скажешь. У каждого поэта есть строчка-эпиграф, строчка-визитная карточка. А какая у Вас, на Ваш взгляд, самая характерная?

Трудный вопрос, поскольку Вы спросили о какой-то одной единственной строчке. Может быть: «Тёмный звук над лиловой землёй…»… Честно говоря, не знаю. 

Вы определяете поэзию, как способ быть свободным и, одновременно, как эксперимент, поставленный на собственном теле. В чем заключается свобода творца? В умении мыслить и иметь свое собственное мнение?

Да, и в этом тоже. Свобода поэта – в свободе коммуникации, в обращении к бытию. А Ваш вопрос напоминает, что категорию «свободы» чаще понимают все-таки в перспективе права… В таком случае, быстро выясняется, что творческая свобода чуточку асоциальна, точнее, контрсоциальна, поскольку в искусстве поэзии есть место для ясновидения. Много места для ясновидения! И еще один важный момент. До сих пор актуален тот опыт травматического взаимодействия с социумом, который характерен для человека-артиста в XX веке. Социум работает, как Цербер… Разумеется, искусство не может существовать без Другого, и маниакальная замкнутость на себе была бы не свободой, но деградацией. При этом Другой – это не социум, но другой-человек, конкретная Встреча с прописной буквы.  

Подхожу к вопросу об отце Александре Мене. Он был Вашим духовным отцом. У нас, в России, еще много лет назад, еще с советских времен, считалось, что писать стихи и быть поэтом - удел особенных людей, известны строки об этом поэта Евгения Евтушенко, которого, вероятно, вместе с другими шестидесятниками, Мень ценил: "Поэт в России больше, чем поэт". Настоящая поэзия предполагает какой-то духовный опыт, некоторое такое мессианство, или может спокойно создаваться атеистом, например? Ведь, насколько известно, атеистом был Маяковский. По крайней мере, считал себя. Да и Заболоцкий в стихах, в открытую, нигде не пишет о Божестве...

Ничего не могу сказать об отношении Александра Меня к стихам Евтушенко, просто не знаю, вот только мессианству в искусстве отец Александр меня не учил.

Безусловно, духовный опыт поэзии необходим, прежде всего, необходим для чтения поэзии, для ее восприятия… Равно, как и для ее создания. Что же касается атеизма, то это – проблема языка, не более того, то есть это такая форма самоописания и описания действительности. Другое дело, что именно это самоописание не позволяет человеку принять любовь Божью, не дает на нее согласиться. Что же касается опыта бытия, или же духовного опыта, как Вы говорите, то он прорывается свежим воздухом сквозь клетку языка. Любого языка, неизменно агрессивного. Вот, именно, этот свободный опыт, Вы и почувствовали у Заболоцкого!

Впрочем, вопрос ведь не в том, чтобы придать стихописанию подкладку личного мистицизма. В конце концов, самоописание, наша внутренняя история, которую мы рассказываем внутри себя, – это своего рода упражнение в стиле, и стратегия теизма или же атеизма, в каком-то случае, может оказаться стратегией поэтической. Стилистической-то уж точно! Некто, например, Маяковский, перед обществом заявляет себя атеистом? Если атеизм это – языковая конструкция, самоописание, даже способ властвования над вещами, тогда почему бы этому «некто» не быть поэтом. Многие люди с экспансивным Эго писали стихи, одно другого не исключает.

Вопрос в другом: что, собственно, мы именуем поэзией и почему утверждаем персону поэта, отделяемую от поэзии? Поэт-больше-чем-поэт словно бы изгнан из созерцания, слышания и слушания, он утверждается в качестве особой социальной роли, некоей маски Божества. А затем акции этой маски поднимают в стоимости. Зачем мы это делаем? Как Вы уже почувствовали, я скептически отношусь к позитивистскому пониманию миссии поэта. И я не верю, что поэзия всё спишет, и что за нее одну всё простится.

Как Александр Мень относился к поэзии, вообще, и к Вашим поэтическим опытам, в частности? После прочтения Ваших дневниковых записей времен Перестройки, опубликованных в сборнике: И. Семененко-Басин. «Ювенилиа» (М.: Водолей, - 2018), сложилось впечатление, что Ваши ранние стихотворные опыты он приветствовал. Хотелось бы услышать об этом подробнее...

Действительно, приветствовал… В целом, Александр Мень, к светскому творчеству относился положительно, к творчеству литературному, музыкальному, художественному. Это, так сказать, общая рамка ситуации, определяющая всё остальное. Я знаю, ему нравилась книга Бердяева «Смысл творчества. (Опыт оправдания человека)». Сразу уточню, не все идеи философа, высказанные в «Смысле творчества», местами, быть может, спорные, но общая интуиция Бердяева, его вектор.

В восьмидесятые годы я был близок к творческому объединению «Колесо»; в феврале 1989 г. удалось организовать выступление о. Александра на одной из выставок «Колеса». Он приехал страшно усталый, после богослужения, бесед с прихожанами, и, все-таки, провел с нами в выставочном зале много времени. Тогдашнюю его лекцию, получившую название «Христианство и творчество», можно прослушать или же прочитать в Сети Интернет. А вот о своих поэтических пристрастиях он говорил редко, и вообще себя самого никогда не рекламировал. Помню, что он любил поэзию Максимилиана Волошина. Как-то сказал, что «Евгений Онегин» лежит у него возле кровати, у изголовья, то есть в пушкинском слове отец Александр нуждался ежедневно.

В связи со светским творчеством он высказывал советы, которые сегодня бы отнесли к арт-терапии. Такого термина тогда в нашем языке, конечно, не существовало. Как Вы знаете, поверхностный уровень современной арт-терапии, это – гармонизация состояний человека через развитие его самовыражения. Как исповедающий священник, отец Александр, был внимателен к преодолению кризисных состояний, но он смотрел на вещи глубже. Творческий выход из себя, позитивная самореализация христиан, творческая и профессиональная, виделась ему необходимым послушанием человека своему Создателю. Это такой подход, когда созидательная деятельность, включая и творчество, относится к божьей заповеди. Я имею в виду заповедь касательно Эдемского сада – «возделывать его и хранить его» (Бытие 2:15).

Представьте расходящиеся тропинки, ведущие к одной цели. Вот так Александр Мень видел движение крещеных по пути Креста – каждый согласно своему призванию. Вы говорите, он приветствовал стихотворные опыты… Почему приветствовал? Прежде всего, это была радость о разнообразии даров, личностей, призваний, о творении Божьем. Один мой знакомый сказал, что отца Александра восхищала тонкая лепка мира (мира – в значении совокупности Божьих созданий). Это был оптимизм, который шел рядом с пессимизмом, как, собственно, мы это и видим в Библии…

Вы спрашиваете меня, и я тоже задам вопрос себе: а как всё это переживалось молодым человеком восьмидесятых годов? Ответ – и в поэзии моей тоже. В книге «Ювенилиа», которую Вы упомянули, есть стихотворение 1987 года «И Ты держал, и Ты сдержал…», обращенное ко Христу; стихотворение представляет собой оммаж Александру Меню, просто я не стал этого указывать при публикации в книге. Стихотворение, запечатлевшее жизненный опыт того времени, то, чем я дорожу.

Беседовал Артем Комаров

Фото Валерий  Калныньш