«Человек, любящий стихи, счастливей того, кто к ним равнодушен…»
Александр Кушнер – выдающийся русский поэт. Его перу принадлежат такие известные и любимые всеми стихи, как «Времена не выбирают», «Воздухоплавательный парк», «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки».
В своей поэзии он традиционен, и считает образцом стихотворения русский классический стих. Его учителя – крупные поэты: Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Борис Пастернак. Он был знаком и дружил с поэтом и Нобелевским лауреатом Иосифом Бродским, прозаиком Сергеем Довлатовым, литературоведом Лидией Яковлевной Гинзбург, кинематографистами Ильей Авербахом и Андреем Смирновым. Но самое ценное – это внутренний мир поэта, который он вместил в стихотворную строфу, способный пролить свет если не на всё, то, пожалуй, на очень многое, в личной жизни и судьбе выдающегося русского поэта в России.
Александр Семенович, «поэзия – душа искусства», как вы однажды заметили в эссе. Как вы пришли к стихам?
С детства я любил стихи и благодарен своим родителям за то, что они поощряли эту любовь, читали мне и детские стихи (Корней Чуковский, Самуил Маршак и др.), и Пушкина, и Лермонтова… Мне кажется, сегодня многие родители перестали покупать и читать детям книги – и это не просто ошибка, а трагическая вина перед своим ребенком.
Человек, любящий стихи, счастливей того, кто к ним равнодушен. «В минуту жизни трудную» поэзия приходит на помощь, помогает справиться с бедой, можно сказать, что она – великая школа любви и счастья.
«Поэты без поэтической родословной похожи на однолетние растения». Кто ваши учителя в поэзии?
Да, поэт не может обойтись без поэтической родословной, без любимых предшественников: на пустом, голом месте поэзия не вырастет. Поэт, не прочитавший, не вобравший в себя русскую поэтическую классику, равнодушный к Федору Тютчеву или Николаю Заболоцкому, Афанасию Фету или Владиславу Ходасевичу, никогда не напишет настоящих стихов. Более того, иногда на вопрос: Для кого вы пишете? – я отвечаю: Для неведомого читателя, а может быть, для своих предшественников. Мне важно, как мое стихотворение прочел бы, скажем, Иннокентий Анненский или Борис Пастернак.
Можете ли вы про себя сказать, что вы – «шестидесятник»? Ведь вы принадлежите к поколению Иосифа Бродского, Андрея Битова, Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Василия Аксенова…
Да, первые мои книги вышли в шестидесятые годы («Первое впечатление», «Ночной дозор», «Приметы»). В шестидесятые годы в стране возник горячий интерес к стихам. Наверное, это было связано с крушением сталинского репрессивного режима, глотком свободы, которую мое поколение обрело тогда. Недаром Анна Ахматова сказала в стихах: «Всё в Москве пропитано стихами». Но я знал ее стихи и раньше, в детстве. На журнальном столике у нас дома лежал журнал «Ленинград», который «попал» под постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». И мне, мальчику, запомнились ее строки: «Как у облака на краю, Вспоминаю я речь твою…» или такие: «И под вечер с незримых Ладог, сквозь почти колокольный звон, В легкий блеск перекрестных радуг Разговор ночной превращен…» Вряд ли я понимал подлинный смысл этих стихов о любви, но их мелодия, из звучание произвели на меня такое впечатление, что помню их наизусть до сих пор. И на уроках, где нам, школьникам, вкратце пересказывали доклад Жданова о «мелкотемье» и «камерности» ее стихов, я думал про себя: Постановление ЦК партии, наверное, правильно, взрослым виднее, но эти стихи мне все равно нравятся. Вы говорите о моих ровесниках, называете Андрея Битова, с которым меня связывала горячая юношеская дружба, Иосифа Бродского, Беллу Ахмадулину, Василия Аксёнова и других. Можно было бы назвать еще многих, например, петербургского прозаика Валерия Попова с его прелестной повестью «Две поездки в Москву» или Якова Гордина – автора многих книг на историческую тему, в том числе «Право на поединок» с подзаголовком «Пушкин и власть». Да, какое талантливое, яркое поколение! И, наверное, многое объясняется ранним взрослением: наше детство совпало с войной, и мы уже в пять-шесть лет знали, что такое смерть, страх за родителей, голод и т.д.
Но к шестидесятникам я все-таки себя не причислю по той причине, что слово «шестидесятники» в моем сознании связано с народными демократами 60-х годов 19 века: Добролюбовым, Писаревым, Чернышевским и др., а мне были дороже Тютчев, Фет, Толстой… И вообще прикреплять себя к какому-то одному десятилетию было бы странно. Я люблю поэзию, которая не укладывается ни в какое десятилетие. Об этом есть у меня стихи: «Я не любил шестидесятых, семидесятых, никаких, А только ласточек – внучатых Племянниц фетовских, стрельчатых, И мандельштамовских, слепых». (У Фета: «… Смотреть на ласточек стрельчатых Над вечереющим прудом…», у Мандельштама: «Слепая ласточка в чертог теней вернётся…»).
Борис Пастернак о себе писал так: «Всю жизнь я быть хотел, как все…». Что в вашей литературной карьере вы вспоминаете с наибольшим удовольствием?
Я тоже люблю эти строки из «Высокой болезни». Терпеть не могу поэтического высокомерия. Только не будем забывать, что дальше у него сказано: «Но век в своей красе Сильнее моего нытья И хочет быть, как я». Не заносись, но будь верен своему призванию. «Дарование есть поручение», -писал Евгений Баратынский в письме к П. Плетнёву.
Что я вспоминаю с наибольшим удовольствием? Наверное, выход первых своих книг. В те годы появление новой книги было для автора большим событием. И даже если это событие бывало омрачено критическим разносом (первая моя книга подверглась жестокой и грубой критике в ленинградской комсомольской газете «Смена» и даже в московском сатирическом журнале «Крокодил»), все равно я видел, что мои стихи нравятся любящим поэзию читателям.
В нынешнем году в книге «Обстоятельства времени» с подзаголовком («из стихов, не вошедших в книги»), собранной и напечатанной моим другом - филологом Анатолием Кулагиным, за что я ему очень благодарен, напечатано стихотворение, написанное в 1972 году, но до сих пор не публиковавшееся, приведу его здесь:
Прочтя о себе фельетон на ходу,
Я шел на работу в холодном поту,
И школьные лампы глаза мне слепили,
И школьники в шестьдесят третьем году,
Стесняясь, глаза от меня отводили.
Хотя я держался, как дай бог и вам
В таком переплёте. У критика бойко
Мелькали в статье в примененье к стихам
Слова: ковырянье, архив и помойка,
Ущербность, и вредность, и книжность, и хлам.
Мне жаль не себя, а того ловкача,
Прораба, завмага, того инженера,
Которого рубит газетчик сплеча
Друзьям на потеху, другим для примера,
И в полночь жена вызывает врача.
Меня выручали уроки: Толстой,
Которого стыдно давать в расслабленье,
И гордость, и молодость, гнев за душой,
И зоркость, и новое стихотворенье.
Так я научился справляться с бедой.
Николай Бердяев писал в «Смысле творчества» так: «Творческий акт есть освобождение и преодоление. В нем есть переживание силы. Творчество по существу есть выход, исход, победа. Личная трагедия, кризис, судьба переживаются как трагедия, кризис, судьба мировые. В этом – путь. Исключительная забота о личном спасении и страх личной гибели – безобразно эгоистичны. Исключительная погруженность в кризис личного творчества и страх собственного бессилия – безобразно самолюбивы. Эгоистичное и самолюбивое погружение в себя означает болезненную разорванность человека и мира». Вам близок этот пассаж Бердяева и, вообще, его труд о смысле творчества на сегодняшний момент?
Я помню «Смысл творчества» Николая Бердяева с его главным утверждением, догадкой, надеждой на то, что творчество - это шаг навстречу Богу.
Если бы вам дана была возможность заново прожить свою жизнь в новом веке и писать стихи снова и снова, вы согласились бы?
Нет, я прожил свою жизнь, зачем же проживать ее еще раз? Хорошенького понемножку. И плохого – тоже. «И только повторенье грядущее сулит» – писал Баратынский, - ему и одна собственная жизнь была в тягость.
«Поэтическая мысль – это мысль метафорическая, родившаяся в счастливой ритмической рубахе». «Поэзия – явление иной. Прекрасной жизни где-то по соседству с привычной нам земной», пишете вы. Оглядываясь назад, какие пять-шесть стихотворений вы могли бы выделить в своем творчестве?
На этот вопрос не могу ответить: назовешь пять-шесть, а как же седьмое, восьмое, девятое? Кажется, Владимир Маяковский говорил: «Не хвалите мне предпоследнее мое стихотворение, похвалите последнее». Я, конечно, не столь категоричен. Приведу здесь одно из написанных сравнительно недавно, год назад.
***
У меня под рукой становились стихами
И вино, и вода, и гора с облаками,
Подражавшими в плотности этой горе,
И Афины с забытыми ими богами,
И запущенный клен в петербургском дворе.
У меня под рукой тишина оживала,
Как волшебная флейта, -- ни много ни мало!
У меня под рукой серебрилась сирень,
И привычная комната приобретала
Блеск дворцовый, особенно в солнечный день.
И любовь с ее счастьем и горечью тоже,
И Нева с неотрывно глядящим прохожим
На волненье ее, - заслужил я покой,
И живая строка, ни на чью не похожа,
Возникала в стихах у меня под рукой.
Вы часто с восхищением говорите о других писателях, особенно о писателях прошлого... Стала ли вашей поэзия Георгия Иванова?
Георгий Иванов – прекрасный поэт. Достаточно назвать его стихотворение «Мне весна ничего не сказала…», чтобы согласиться с этим. Он недостаточно оценён и понят, но о нем сегодня много и подробно пишет Андрей Арьев.
Вспомните, пожалуйста, историю написания стихотворения «Времена не выбирают». «Музыка одна из форм времени», как заметил когда-то Хорхе Луис Борхес. Как вы писали в «Аполлоне в снегу»: «Время – главный герой лирических книг – просвечивает сквозь любой сюжет, «выглядывает» из всех подробностей и деталей». В этой фразе про «времена не выбирают», заключена беспощадность времени, его суровость: «в них живут и умирают».
Стихотворение написано давно, и я уже не помню «истории его написания». Да и нет никакой истории: стихи пишутся без предварительной подготовки и размышлений, в один присест, внезапно и, воспользуемся старинным словом, «по наитию». Но в них так или иначе находит свое поэтическое воплощение какая-нибудь давняя, дорогая для тебя, заветная мысль. Что касается смерти, то она неизбежна в любые времена, и было бы странно, если бы для тебя было сделано исключение. И все-таки жизнь – драгоценный подарок, ведь это и любовь, и природа, и друзья, и книги, и музыка, и живопись, и, как сказал бы Кант, звездное небо над головой. И вспомните, как замечательно заканчивается одно из стихотворений Пастернака: «И белому мертвому царству, Бросавшему мысленно в дрожь, Я тихо шепчу: «Благодарствуй, Ты больше, чем просят, даешь». Однажды в разговоре с Бродским я напомнил ему эти строки. Он усмехнулся и сказал: «Меньше». Но здесь я на стороне Пастернака.
«Придешь домой, рука в мелу» или «Состарюсь, мел кроша в руках, втирая в доску что есть силы». Эти стихотворения, очевидно, о времени, когда вы работали в школе преподавателем русского языка и литературы… Мы знаем опыт преподавания в школе Булатом Окуджавой и, сегодня, Дмитрием Быковым. Как вы оцениваете спустя годы: это был полезный для вас опыт? И еще: «Английским студентам уроки давал я за круглым столом». Вам доводилось преподавать и в России, и за Рубежом, давая уроки поэтического мастерства. Есть ли ощутимая разница между английскими, скажем, студентами и российскими?
Да, я проработал в школе десять лет – и не жалею об этом. Вообще я считаю, что поэт должен знать, как устроена обычная человеческая жизнь: вставать рано утром, ехать в трамвае на работу, стоять за станком или у классной доски, уважать своих сослуживцев и не обижать никого из них, зарабатывать деньги, чтобы прокормить свою семью и т.д. Всё это -необходимый, нормальный человеческий опыт, и он тебе пригодится, как-то скажется на твоих стихах, если ты их пишешь. Разумеется, могут быть и другие варианты жизни, но я не поменял бы свой ни на какой другой. Один из моих любимых поэтов англичанин Филип Ларкин всю жизнь проработал в библиотеке библиотекарем – и это не помешало, а помогло ему написать прекрасные стихи, преисполненные любви и сочувствия к людям.
Вы спрашиваете меня об английских студентах, которым я на русском языке (они хорошо его знали и любили) читал лекции о русской поэзии в конце девяностых годов. Нет, разницы между ними и нашими студентами я не заметил. Они любили поэзию, были преданы ей – и я думаю, что все люди, любящие стихи, похожи.
Что думает поэт Кушнер о различии между прозой и поэзией? «Проза – великое искусство. Прозаиком надо родиться так же, как надо родиться поэтом или музыкантом». Вы с самого начала для себя поняли, что вам хочется заниматься, больше всего на свете, творчеством, писать стихи, и что проза – не ваш жанр?
Слово «творчество» кажется мне слишком высокопарным, и в разговоре о себе я его избегаю. А писать стихи начал лет в девять-десять. Конечно, это были не стихи, а только подступы к ним. И все-таки у молодого поэта, обращающегося ко мне за советом, я спрашиваю, как давно он стал писать стихи? Если в детском возрасте, то это почти всегда верный признак того, что поэзия – его призвание. Поэтический дар просыпается рано, как музыкальный, и стихи в таком случае пишутся не из подражания кому-то, не по чьей-то подсказке, а по сердечной, душевной необходимости.
Вы только что привели мою фразу о прозе и поэзии. Это разные искусства. Конечно, многие великие поэты писали и стихи, и прозу: Пушкин, Лермонтов, Гете, Гюго и т.д., но чем дальше, тем реже поэты писали прозу, а прозаики – стихи. И какое большое значение ни придавали бы своим стихам Иван Бунин или Владимир Набоков, они все-таки для нас остаются прежде всего прозаиками, а Бориса Пастернака или Осипа Мандельштама, хотя у них есть и проза, мы называем поэтами.
В апреле 2015 года в связи с присуждением национальной премии «Поэт» Юлию Киму и отказом жюри номинировать на премию петербургского поэта Алексея Пурина, вы вместе с Евгением Рейном вышли из состава жюри. Что это была за история? Я считаю, что тогда вы совершили гражданский поступок: Юлий Ким, скорее, поющий бард, но никак не поэт в прямом смысле этого слова…
Не думаю, что выход из жюри можно назвать гражданским подвигом. И Юлий Ким – талантливый человек, но, как Вы правильно сказали, бард, а не поэт. Согласиться с тем, что он – поэт года, я не мог. Премию должен был получить Алексей Пурин – и это было бы справедливо. По этой причине мы с Евгением Рейном и вышли из состава жюри. Но сама премия «Поэт» была очень важна, спасибо Анатолию Чубайсу, учредившему ее. Лауреатами премии стали подлинные поэты, назову того же Евгения Рейна, Олесю Николаеву, Олега Чухонцева, Сергея Гандлевского, Виктора Соснору, Андрея Вознесенского, Евгения Евтушенко, Инну Лиснянскую… И очень досадую на то, что ее не получила Белла Ахмадулина, уж она-то ее, безусловно, заслужила.
У Бродского есть стихи: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». И у вас, в стихотворении про сад над Большой Невкой: «Под ветвями, схватившись за грудь, умереть на садовой скамейке». Это ваш ответ Бродскому, на его знаменитое стихотворение?
Нет, конечно. Мало ли стихов о желании или надежде умереть в Петербурге? Помните, у Мандельштама: «В Петрополе прозрачном мы умрем» или «Петербург, я еще не хочу умирать…» А из своих стихов о городе я выбрал бы «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…» или «Как клен и рябина растут у порога, Росли у порога Растрелли и Росси…»
«Но мы действительно прожили две разные жизни; мы и до сих пор живем в разных мирах (даром что они теперь так стараются уподобиться друг другу», - писал вам Бродский из американской больницы в письме. Стихи «Уехав, ты выбрал пространство, но время не хуже его», посвящены Иосифу Александровичу, верно?
Нет, не ему. Это давнее стихотворение написано по другому поводу, вошло в книгу «Ночной дозор» (1966 г.) и к Бродскому никакого отношения не имеет. А посвятил я ему несколько стихотворений, одно из первых – «Заснешь с прикушенной губой Средь мелких жуликов и пьяниц. Заплачет горько над тобой Овидий – первый тунеядец…» - ни в какую книгу тогда войти оно не могло, а написано вскоре после суда над Иосифом в марте 1964 года.
Можете ли вы назвать Иосифа Бродского «русским Данте», в том смысле, что Данте был изгнан из Флоренции, а у Бродского была сначала ссылка в Норенское, а затем эмиграция в США в 1972 году?
Нет, такие сравнения не имеют смысла. И говоря о Бродском, то есть, о его поэзии, а не биографии, можно вспомнить Евгения Баратынского или романтиков Байрона и Лермонтова. А если говорить о биографии, то почему бы не вспомнить ссыльного Пушкина или, например, Мандельштама, сначала сосланного в Воронеж, а потом погибшего в пересыльном лагере под Владивостоком. Нет, такие сравнения ни к чему. Как сказано у Мандельштама, «Не сравнивай, живущий несравним…».
Какие поэты и прозаики особенно вдохновляли вас?
Наша поэзия так прекрасна и в ней столько замечательных имен, что назвать всех, кто мне дорог и необходим, я не могу, да и нет такого желания. Никогда не знаю, кого вспомню сегодня или завтра… Это может быть, например, Иннокентий Анненский или Михаил Кузмин. Или, скажем, Анна Ахматова. Лучше я воспроизведу здесь свое стихотворение, которое объяснит, почему я предпочитаю не отвечать на этот вопрос.
Всё знанье о стихах – в руках пяти-шести,
Быть может, десяти людей на этом свете:
В ладонях берегут, несут его в горсти,
Вот мафия, и я в подпольном комитете
Как будто состою, а кто бы знал без нас,
Что Батюшков, уйдя под воду вроде Байи,
Жемчужиной блестит, мерцает, как алмаз,
Живей, чем все льстецы, певцы и краснобаи.
И памятник, глядишь, поставят гордецу,
Ушедшему в себя угрюмцу и страдальцу,
Не зная ни строки, как с бабочки, пыльцу
Стереть с него грозя: прижаты палец к пальцу –
И пестрое крыло, зажатое меж них,
Трепещет, обнажив бесцветные прожилки.
Тверди, но про себя, его лазурный стих,
Не отмыкай ларцы, не раскрывай копилки.
На всякий случай для тех, кто не знает про Байю, поясню, что это древнеримский курорт, затонувший во время извержения Везувия. Но там, под водой, сохранились статуи, колоннады и т.д. У Константина Батюшкова есть чудесное стихотворение «Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…».
Теперь несколько слов о прозе. Она совершенно необходима поэту, радует его, как любого читающего человека, но кроме того, помогает писать стихи, подсказывает повод для нового стихотворения, ведь проза – это жизнь, только пришедшая к нам не с улицы, не из разговора с другом и т.д., а из книги.
Не представляю свою жизнь без прозы Гоголя, Толстого, Чехова, Владимира Набокова, Варлама Шаламова или Хемингуэя, Томаса Манна, Грэма Грина, горячо любимого мною Пруста…
Известна ваша дружба с кинематографистами: Ильей Авербахом, Андреем Смирновым. Расскажите немного о них. Что значила для вас дружба с ними?
Илья Авербах, увы, так рано умерший, был образованнейшим человеком, умницей, большим любителем и знатоком поэзии и, конечно, талантливым кинорежиссером.
То же самое могу сказать об Андрее Смирнове, с которым мы дружим уже полвека, если не больше. Он – один из самых дорогих для меня друзей, и при встречах в Москве или Петербурге мы с нашими женами Еленой Смирновой и Еленой Невзглядовой говорим обо всём на свете: о жизни в стране, о книгах, об искусстве, о поездках, об истории, о фильмах, о стихах…
Я люблю его фильмы «Белорусский вокзал», «Осень», а год назад он пригласил нас на просмотр своего нового, очень хорошего фильма «Француз».
Это фильм про нашу юность: ведь мы застали и помним еще сталинскую Россию, помним взрослых, чудом выживших в сибирских лагерях и вернувшихся домой, помним стукачей, помним запрет на общение с иностранцами и т.д. И мне очень приятно, что в одном из эпизодов этого фильма звучат мои стихи: «Когда я очень затоскую, достану книжку записную…».
Вообще стоит сказать, что наряду с литераторами моего поколения, о которых Вы меня спрашивали в начале нашей беседы, следовало бы назвать и замечательных кинорежиссеров, не только Илью и Андрея, но и Отара Иоселиани, Андрея Тарковского, Алексея Германа, Александра Сокурова и многих других. И настоящее кино для поэта так же необходимо и питает его воображение, будит мысль, как прекрасная проза.
Стихотворения шестидесятых, семидесятых годов в книге стихов «Меж Фонтанкой и Мойкой» написаны под впечатлением от общения с Лидией Яковлевной Гинзбург? Ведь именно тогда вы с ней познакомились? Вот эти строки: «Где старый друг меня снимал для славы и потомства».
В книгу «Меж Фонтанкой и Мойкой (2016 год) вошли стихи о Петербурге, написанные за всю жизнь, их много, а с Лидией Яковлевной Гинзбург, умершей в 1990-ом году, в этой книге связано только то, которое Вы назвали. Но она, действительно, была моим старшим другом, большим другом, ей нравились мои стихи, я обязан ей очень многим: замечательный исследователь литературы, филолог и прозаик, в молодости она была ученицей Тынянова, Эйхенбаума, Шкловского, и беседы с ней не только о литературе, но и о жизни были для меня очень важны. Кроме научных книг «О лирике», «О психологической прозе» и других, она, по примеру Вяземского, вела записи разговоров и событий, начиная с 1925 года и до самой смерти. В этой ее записной книжке содержится множество высказываний и воспоминаний о литераторах и ученых, с которыми она встречалась в повседневной жизни. Это и те, кого я только что назвал, и Ахматова, и Маяковский, и Заболоцкий, и Николай Олейников, и Мандельштам, и Багрицкий, и Борис Бухштаб, и Владимир Жирмунский и так далее. Можно сказать, что она была замечательным портретистом своего времени. Приведу хотя бы несколько фраз: «Как вам понравилась Лиля Брик? – Очень. – Правда, не женщина, а сплошная цитата?» или такое: «Ахматова сказала как-то Мандельштаму: «Никто не жалуется – только вы и Овидий жалуетесь». Приведу еще одну запись: Боря Бухштаб не совсем ловко спросил Маяковского о том, что теперь пишет Пастернак. – Стихи пишет. Всё больше короткие. - Это хорошо, что короткие. – Почему же хорошо? – Потому что длинные у него не выходят. - Маяковский: Ну что же. Короткие стихи легко писать: пять минут, и готово дело. А когда пишешь длинные, нужно все-таки посидеть минут двадцать».
Книга блестящая, остроумная, единственная в своем роде. В нее вошла и прекрасная ее эссеистика, в том числе «Записки блокадного человека». Она опубликована впервые в перестроечные годы, еще при жизни Лидии Яковлевны, затем вышла в издательстве «Искусство СПБ 2002 год», а совсем недавно московское издательство «Эксмо» выпустило книгу «Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания», и я благодарен издательству за это.
Вы писали: «Верю я в Бога или не верю в бога, Знает об этом вырицкая дорога, Знает об этом ночная волна в Крыму, Был я открыт или был я закрыт ему». Или: «Нет ли Бога, есть ли Он,- узнаем, Умерев, у Гоголя, у Канта, У любого встречного за краем, Нас устроят оба варианта». В связи с этим вопрос: вас трудно назвать скептиком, вы, совершенно очевидно не атеист. Можно ли вас назвать агностиком?
Наверное, можно. Хотя, по правде сказать, я не причисляю себя ни к тем, ни к другим, ни к третьим, и вопрос о вере в Бога считаю настолько интимным, что ни с кем об этом не говорю, тем более – во всеуслышание, в интервью. Скажу только, что забыть о Боге в поэзии невозможно, он появлялся даже в стихах такого атеиста, как Афанасий Фет: «Не я, мой друг, а Божий мир богат!».
И когда пишешь стихотворение, возникает ощущение, что «кто-то водит твоею рукой» (это строка из одного моего давнего стихотворения).
Есть у вас стихотворение «И в следующий раз я жить хочу в России». Как вы думаете, реинкарнация в самом деле осуществима, и верите ли вы в жизнь после смерти?
В реинкарнацию я не верю. Но мы с вами уже говорили об этом – и я напомнил вам строку из стихотворения Евгения Баратынского «На что вы, дни?..» А могу предложить еще одну – из Петра Вяземского: «От смерти только смерти жду».
В недавно вышедшей в издательстве «Время» моей новой книге «Осенний театр» одно стихотворение заканчивается так: «Кто умер, тот умер, его погребли – И он не воскреснет. Откуда ты знаешь?» А другое начинается так: «Душе-то что, душа не мёрзнет, не скудеет, Не надо ей носить ни шапку, ни пальто, Она в других краях опять помолодеет, Ее там не смутит, не огорчит ничто…» И дальше: «До горестей земных теперь ей нету дела, На дольний мир смотреть ей незачем с высот. Но, может быть, она нет-нет и вспомнит тело, Лежащее в земле, и по нему всплакнёт».
Поэт - не философ, поэзия – не философия, окончательных, однозначных ответов она не знает и не хочет знать. «Нет, - говорит в тени, а на солнце: да».
Какой бы совет вы дали молодому писателю?
Советов молодым писателям я давать не хочу. Учительство в литературе мне не нравится. На книжной полке стоят книги любимых поэтов, их стихи и есть лучший совет молодому писателю. Николай Гумилев говорил Ахматовой: «У нас писатели кончали тем, что начинали учить людей. Когда ты заметишь, что я начинаю учить, - отрави меня, пожалуйста».
Наша беседа подошла к концу. Есть разница между интервью и непринуждённой беседой за столом. Признаюсь, жанр интервью я недолюбливаю по той причине, что на многие вопросы уже отвечал не раз – и повторения неизбежны, хотя повторяться не хочется. А во-вторых, и это главное, поэт о себе и своей жизни всё рассказал, ничего не утаил в стихах – и внимательный читатель по стихам получает полное представление о нем, его жизни, мыслях и чувствах, вкусах и предпочтениях: стихотворная строка, поэтическая интонация говорят больше и откровенней, чем любое высказывание в прозаическом тексте интервью.
Прошу меня извинить за такую концовку нашего разговора, тем более, что ваши вопросы поставлены правильно, они не случайны, обдуманы, серьёзны, а ваше внимание к моим стихам мне дорого. Спасибо.
Беседовал Артем Комаров