Писатель Александр Соболев: «Мне хотелось написать книгу, которая могла бы скрасить несколько часов читателю определенного склада…»
Писатель Александр Соболев написал роман «Грифоны охраняют лиру», который стал заметным событием 2021 года. Нам захотелось поподробнее расспросить писателя, библиографа, библиофила, филолога о новом романе и о будущих писательских планах автора
Александр, чисто внешне Ваш роман схож с романом «Лавр» филолога Водолазкина: то же бисероплетение слов, старинные имена главных героев (Никодим-Христофор, Арсений). И хотя действие романа и происходит у Вас в 1950 годы, т.е. не как в романе «Лавр», в средневековье, ваш роман много что роднит с «Лавром». Вы сознательно шли по пути таких современных аллюзий? Когда у Вас идут почти цитаты из Набокова, из Булгакова - это одно, а апелляция к сегодняшнему дню - это нечто иное. Скажите, Вы сознательно учли опыт Евгения Германовича?
Мне кажется, что любой беллетрист крайне редко сознательно инкорпорирует в свой текст цитаты из чужих сочинений (если не брать во внимание случаи, когда это нарочитый прием). Собственно говоря, мы не имеем представления о том, в каком виде откладываются в депозитарии нашего сознания шкафы прочитанных романов и почему понадобившееся слово или понятие вдруг вылезает оттуда, обросшее лохмотьями текста из предыдущей книги. В отличие от обычных логических обстоятельств, когда существование доказать проще, чем несуществование, здесь дело обстоит прямо наоборот: подтвердить отсутствие заимствования может только тот, кто не читал инкриминируемую ему книгу (да и как это проверить!). «Лавр» я читал, хотя и довольно давно, и помню, что он мне очень понравился, но никаких сознательных оммажей ему я не приносил. Кроме того, особенное внимание к выделке художественного текста (то, что Вы называете бисероплетением) не всегда свойственно именно баловням литературной судьбы: изящнейшая проза Б. Садовского или А. Скалдина гораздо в большей степени была для меня жанровым образцом, нежели книги любого из наших современников.
Почему вы выбрали такое название – «Грифоны охраняют лиру»? Конечно, по ходу романа становится понятно, что это название носил рассказ отца Никодима - известного писателя Шарумкина. Как вы сами объясняете тайный смысл выбранных вами слов?
Тайный смысл на то и тайный, чтобы по-разному отзываться эхом на вопрос каждого из читателей. В таких случаях самые общие толкования всегда отдают трюизмом: грубо говоря, вынесенные в заголовок суровые стражи вместе с символом вдохновения подразумевают, что речь пойдет о литературе и приключениях в слегка фантастическом антураже – и в этом смысле читатель получает примерно то, за что заплатил: все честно и без обмана.
Кстати, я выше сказал про свое видение жанра книги. Как вы, его автор, сами его определяете?
Просто роман. У меня не было никаких особенных сочинительских амбиций: мне хотелось написать книгу, которая могла бы скрасить несколько часов читателю определенного склада. Уровень принятых в ней художественных условностей не так велик, чтобы отправить ее на полки к фантастике (хотя обложку в этом стиле я представляю себе с удовольствием: статный герой отмахивается лазерным мечом от стаи крылатых и когтистых тварей), а других существенных подвидов жанра, кажется, сейчас не существует.
Последние лет двадцать люди бесперебойно толкуют о смерти романа, что его потихоньку оттесняют более мелкие формы: рассказы в один-два клика, этюды и так далее... Интересно ваше писательское видение ситуации изнутри.
Невеселые разговоры о кончине того или иного жанра ведутся столько, сколько существует сама литература. Думаю, что самые проницательные театроведы Афин к тому моменту, когда на сцену вышел Аристофан, уже сошлись во мнении, что время комедии прошло. Кроме того, бывает, что какой-то жанр берет ненадолго отпуск, а после возвращается вновь: например, в конце XIX века ода смотрелась безнадежно архаично, но полвека спустя она вновь делается вполне актуальной: я говорю даже не о рутинных славословиях, но, например, о «Грифельной оде» Мандельштама – одной из вершин русской поэзии (а позже она заиграет новыми красками у Бродского). Вполне может случиться (хоть это и кажется мне не слишком вероятным), что большому роману как жанру надо будет отлежаться несколько десятилетий, но хоронить его точно еще время не пришло.
В книге отменный, замечу, юмор. Например, как писатель Шарумкин в метро уступает место «здоровяку деревенского вида», приговаривая: «Присаживайтесь непременно, вам надо, вам совершенно необходимо, поверьте мне». Или ученица Поливановской гимназии, которая на уроке Закона Божьего бросила чернильницей в стену, объяснив позже преподавателю, что целила в черта, который именно во время проповеди появился на крайней парте и стал ее искушать («Как искушать?» - «С помощью хвоста»). Хотел спросить: как у вас рождаются подобные фантазии, прямо в духе Гоголя, Зощенко, Ильфа и Петрова?
Спасибо, приятно слышать. Обычно – просто так, на ходу, особенно при лесной или велосипедной прогулке: если придумалось что-то забавное в этом роде, я записываю это в телефон, авось потом пригодится. Ну а у шутки с чернильницей длинная борода (или, вернее, хвост): как Вы помните, чернильницей кидался в нечистого некто Мартин Лютер, а несколько веков спустя другой чернильницей (а хорошо бы той же самой!) запустила в сердцах в стену гимназистка Любовь Менделеева, дочь знаменитого химика и будущая жена знаменитого поэта. Впрочем, может быть, история про нее представляет собой апокриф (тоже, конечно, растущий из предания о Лютере), поскольку рассказывала ее Е. Ф. Книпович, имевшая основания вдову Блока недолюбливать.
Вы сказали, что живете в Москве. Наверное, поэтому действие вашего романа происходит в этом замечательном городе, который вы настолько хорошо знаете, что, наверное, можете считаться московедом, не хуже Гиляровского и легко водить экскурсии по местам старой Москвы...
Я довольно прилично знаю несколько городов: Москву, Петербург, Хельсинки, а может быть и Венецию, но все равно водить экскурсии ни по одному из них я бы не взялся: для этого нужен другой тип знания, энциклопедический, а я просто помню, куда нужно свернуть, чтобы побыстрее оказаться в нужном месте. Действие романа развивается в местах, в которых я по разным причинам достаточно часто оказываюсь – кроме Чуксина тупика (такая улица действительно есть, но для ее описания мне пришлось ограничиться Яндекс-картами и силой воображения). Вообще при современных сервисах для ленивых, но любопытных, думаю, можно описывать любой город, ни разу там не побывав. Москва ничем не противоречила складывающемуся сюжету, но при нужде я бы мигом перенес действие хоть в Буэнос-Айрес. Напротив, описывать аргентинскую пампу, не увидав ее своими глазами, я бы не осмелился. Города-то, в общем, все в основном одинаковые, а вот, например, между пустыней Негев и пустыней Атакама чудовищная разница, постичь которую можно только органолептически. И пустыня – это крайний случай, леса на разных континентах отличаются еще значительнее.
«Грифоны охраняют лиру» вошел в лонг-лист «Большой книги». Поздравляю с победой. Ожидали ли вы подобного успеха? Почему ваш выбор пал именно на Издательство Ивана Лимбаха? Вы как-то планируете продвигать книгу в дальнейшем (участие в книжных выставках, онлайн и офлайн встречи с читателями и пр.)?
Спасибо. Победой все-таки это можно назвать с большой натяжкой, но узнать об этом было действительно приятно. Сказать, что я вовсе не надеялся на читательский интерес, было бы лукавством, но мне представлялось, что интерес этот возникнет лет через сто или двести, когда мой будущий коллега, готовя заметку обо мне для шестнадцатого тома краткого биографического словаря «Филологи России», раскроет жесткий диск моего компьютера, надежно упрятанный в госкиберхранилище № 29. Помнится, в свое время юные Розанов и Шестов бахвалились числом читателей своих дебютных книг: один насчитал пятерых, другой семерых: я мысленно числил себя по той же линии. С издательством я встретился совершенно случайно: закончив книгу, я дал ее почитать своим ближайшим друзьям и родственникам (в моем случае эти множества отчасти совпадают). Одна из читательниц спросила, не возражаю ли я, если она покажет рукопись в издательстве Лимбаха. Занятно, что, много лет оставаясь внимательным поклонником филологической продукции издательства, я даже не подозревал, что они издают и беллетристику: тем приятнее было в этом убедиться. Нет, никаких встреч с читателями (кроме случайных в метро) я не планирую, да и на тех я буду, по нынешней моде, в шелковой полумаске и инкогнито.
Да, всколыхнули вы общественность выходом романа. Как вы смотрите на современный литпроцесс? Сейчас многие гадают будете ли вы, как Пелевин выпускать роман за романом, наблюдая со стороны или будете, как непосредственный участник, в гуще событий?
В современной литературе я довольно поверхностен, так что судить о ней не берусь: по тем немногим образцам, что мне попадались, она кажется довольно симпатичной. Печальные константы человеческой жизни таковы, что я вряд ли успею сильно надоесть читателю своими сочинениями: да и задачи такой у меня нет, так что ежегодного художественного приплода я точно не обеспечу. Кстати, помимо Пелевина, есть еще один вдохновляющий пример такой регулярности отношений с музой: финский недавно умерший писатель Арто Паасилинна, который на протяжении сорока, например, лет каждую зиму удалялся в лесную избушку, откуда являлся в середине лета со свеженькой рукописью: осенью она выходила в свет. Я на такое не способен, да и филология нравится мне больше беллетристики.
К вам, как филологу и в некоторой степени - философу, вопрос. Владимир Бибихин высказывал такую парадоксальную мысль, что мы не распоряжаемся языком. «Попытки назначить значения его знакам производят обратное действие, язык вместо высветвления уходит в темноту», - говорит он. Как смотрите вы на эту ситуацию? Вы - мастер плетения словес, не хуже Набокова, что скажете?
Философ я слабоватый, а «мастер плетения» (титул, так и просящийся на визитную карточку) значительно хуже Набокова. Похожая мысль – о писателе, как орудии языка - кстати сказать, есть у Бродского. Мне это представляется крайне остроумной, но все-таки схоластикой. Впрочем, я готов добавить в этот букет и свой цветочек: как навигатор показывает нам несколько разных дорог между двумя пунктами: самую быструю, самую живописную, самую короткую – так и язык позволяет обычно выразить одну и ту же мысль разными способами: попроще, поточнее, поизящнее. Я стараюсь комбинировать два последних варианта.
Хочется с вами поговорить напоследок об образе идеального героя. В русской классике и в современной литературе для меня, лично, у Лермонтова это – Печорин из «Героя нашего времени». А в современной литературе это – учитель Виктор Служкин, герой «Географа» Алексея Иванова. А для вас? Подходит ли ваш герой Никодим под это понятие в вашем, авторском восприятии? Уместна ли классическая трактовка «маленького человека», так хорошо известная из русской классической литературы, и соотнесение его с образом литератора Шарумкина и человека неопределенной профессии, его сына- Никодима?
Мне кажется, в самой фамилии – Шарумкин, есть что-то из оперы - «говорящая фамилия», и что-то про маленького человека тоже, есть. Как вы считаете?
Служкин – замечательная, редкая писательская удача: гибрид князя Мышкина и Венички, нечаянно попавший в постсоветские провинциальные обстоятельства. Но сама концепция идеального героя кажется мне, по крайней мере, с филологической точки зрения, довольно сомнительной: кого им считать – человека, в наибольшей степени воплощающего в себе дух времени? Или тип личности, наиболее притягательный для современников? Все это довольно отвлеченные термины, а филология все-таки наука точная. Кроме того, само понятие типичности (без которого не обойтись в таком разговоре) кажется мне слегка обидным для того единственного в своем роде Божьего творения, каким является каждый из нас. Мой Никодим – славное и беззлобное создание (между прочим – это уже очень немало), но вряд ли он может представительствовать за какую-нибудь эпоху. Фамилия Шарумкина безусловно говорящая – это слегка переделанное аккадское имя ассирийского царя, более известного как Саргон II. С такой генеалогией на маленького человека он точно не тянет.
Беседовал Артем Комаров