Писатель Дмитрий Захаров: «Каждый автор пишет с надеждой на вечность…»
Дмитрий Захаров – писатель, автор романов «Средняя Эдда», «Кластер». С ним мы поговорили о дебютных романах, о новой прозе, уличных протестах и графике Бэнкси.
– Дмитрий, сейчас стало модным делать себе имя, используя в названиях романов фамилии известных людей. Например, «Бывшая Ленина» Идиатуллина, «Добыть Тарковского» Селукова. Вы сознательно не пошли по этому пути?
– Не думаю, что это прямо-таки путь. У меня не было необходимости использовать фамилии, а у кого-то такая необходимость есть. За Селукова не скажу, а вот с Шамилем Идиатуллиным мы давно знакомы, вместе работали в «Коммернсанте». И его обыгрывание фамилии/имени (в романе и квартира на улице Ленина, и героиня Лена) – в том числе, думаю, поклон «коммерсантовской» традиции, лихие двусмысленные названия – визитная карточка газеты. Скажем, помню какой-то дальневосточный текст по поводу судебных разбирательств с железнодорожными тележками, где заголовок был – «Истец тележкам».
Так вот у меня такой истории нет, но я позволяю себе другую наглую выходку - называю произведение «Эддой», пусть и «средней». Понятно, что прислониться к корпусу древнескандинавских текстов, совершенно прекрасных, присоседиться к нему, даже иронически отстраиваясь, все равно, некоторый вызов. Было ли это обоснованно или нет – до сих пор споры ведутся. У меня поначалу было несколько вариантов названий, но потом стало понятно, что «скандинавский» пласт текста, мифологический, требует к себе особого внимания. Читатель совсем не обязательно этот пласт считывает. Но всегда приятно, когда кто-то находит оставленные «пасхалки».
– Сейчас что-нибудь пишется?
– За прошлый год поступило несколько запросов на написание рассказов и эссе. И, надо сказать, я несколько небольших вещей действительно написал. Например, для сборника, который выходит сейчас в РЕШ, он называется «Без очереди» и посвящен советскому периоду. Сейчас же я собираюсь сосредоточиться на новом романе. Мне кажется, он почти целиком придуман, и я его потихоньку пишу уже два года... Это будет сибирская сага – все действие сосредоточено в трех сибирских городах. Герои разбираются с историей одной запрещенной организации.
– Вы как-то мощно заявили о себе «Средней Эддой». Вы выступаете от лица кого в «Средней Эдде»? На чьей вы стороне все же – Дмитрия Борисова или Хиропрактика?
– Что касается, мощного выступления, вы мне льстите, Артем, хотя мне, безусловно, было приятно, что роман не оказался незамеченным. Что касается стороны, мне сложно ответить на этот вопрос. Я – со всеми своими персонажами, а значит, нахожусь по все стороны сразу. Все те герои, от лица которых я повествую – это все равно – те же «я». Кто-то очевиднее, кто-то нет. Скажем, Дмитрий Борисов гораздо в большей степени я, чем, например, руководитель отрядов «цензоров» Арчи. При этом, конечно, это и во многом собирательные образы. Дмитрий Борисов – еще и то, что я в себе не люблю. Ну а от лица Хиропрактика выступать в данном случае трудно. Хотя бы потому что у разных читателей сложилось разное впечатление, кто же в итоге такой Хиропрактик.
– Интересная особенность, которую я отметил в романе «Средняя Эдда» - это присутствие вымышленных и не вымышленных имен. Давайте поговорим про вымышленность и невымышленность героев книги…
– Ну, организация граффитистов «Культурное сопротивление» мною придумана, по крайней мере, ни о чем подобном мне неизвестно. Но мощные российские уличные художники – реальность. Только навскидку - это и Zoom, и Слава ПТРК, и Тимофей Радя и Покрас Лампас, и Артем Лоскутов, и еще, и еще. В общем, «имя им – легион». Мы видим, что в последние годы жанр уличного искусства получает такое звучание, какое он не имел еще десять, а тем более – двадцать лет назад. Энергия, в том числе и протестная, во многом копится именно здесь. Именно поэтому герой «Эдды» – художник, а не рок-музыкант или рэппер. Что еще касается вымышленности-не вымышленности… В книге описываются вполне себе существующие работы некоторых из упомянутых художников. Ближе к концу, скажем, герои из ОМОНовских щитов строят большую конструкцию – как в работе Тимофея Ради, «Стабильность». Упоминается «Монстрация», да и не только. Появление Хиропрактика в книге становится катализатором важных процессов, которые меняют политический ландшафт в стране. Обладает ли наше уличное искусство такой силой в реальности? Поживем-увидим…
– У вас в аннотации к книге приводится параллель с английским художником – Бэнкси.
– Да, Бэнкси – очевидный законодатель мод на этом направлении. Это тот человек, который известен если не всем, то очень многим. Когда ты говоришь – «Бэнкси», в голове сразу возникает картинка, так проще объяснить, кто такой уличный художник. То есть, когда мы спрашиваем: «Кто такой Хиропрактик?», мы отвечаем: «Это русский Бэнкси». Бэнкси – это разговор на различные социальные темы, на тему консюмеризма и на антивоенную тему. Сама по себе загадочность и в тоже время яркость этой фигуры, притягивает к ней внимание миллионов людей. Это интересный культурный феномен. Я думаю, что со временем он может серьезно разбираться историками культуры и войти в один смысловой ряд с произведениями классиков: Бэнкси, как автор корпуса классических граффити, также как Шекспир – автор классического свода текстов.
– Вы описали протесты в романе, а они вдруг взяли и осуществились. Что вы при этом испытывали?
– Грусть. У меня не было задачи написать пророческую историю. Я во многом проводил личную медитацию над протестами 2011-2013 годов и, собственно, они стали некоторым топливом для написания романа. История с «Эддой» такова: книга была написана, сдана в издательство, прошла редактуру, и тут начались протесты 2019 года. То, что произошло такое совпадение по времени – в этом, с одной стороны, есть некоторая случайность, а с другой, к сожалению, – мы в самом деле видим повторяемость сюжета. Вот от этого грусть, потому что, если мы раз за разом проходим одну и ту же петлю, ходим по кругу, значит, мы недовыучили или недопоняли какие-то уроки и, видимо, вернемся к ним снова. Это так себе новость…
– Когда вы писали роман-антиутопию, на какие произведения русских или зарубежных авторов или литературную традицию вы ориентировались?
– У меня нет стремления создать роман в духе произведений кого-то из классиков, как и желания следовать какой-то определенной традиции, кроме, разве что, традиции гуманистической литературы. Если же говорить об авторах, которые в свое время поразили, и значит, наверняка повлияли, то я большой любитель Андрея Платонова. Вот меня иногда спрашивают про живого медведя в «Кластере». Думаю, при определении генезиса этого образа не удастся уйти от того, что в «Котловане» есть медведь-молотобоец. Понятно, что от корпуса начитанных текстов, избавиться невозможно. Я и про «Эдду» могу сказать, что в ней есть поклон, например, Курту Воннегуту, его роману «Мать-тьма». Тема своего среди чужих, тема двойного агента внутри враждебной среды, которая воспринимается всеми, как дружеская…
– Конструкция «Кластера», лично для меня, кажется гораздо сложнее, чем в романе «Эдда». Здесь, как в кубике-рубике приходится попыхтеть, чтобы разобрать кубик и понять все то, что хотел автор хотел сказать своим романом.
– Интересный взгляд. Мне как раз кажется, что «Кластер» проще по конструкции, чем «Эдда». «Эдда» – роман с нелинейной хронологией, разными повествователями, переходами из одного временного пласта в другой. А в «Кластере» с этим довольно просто – события происходят сейчас, ключевых персонажей хоть и трое, но они (в отличие от «Эдды») никем не прикидываются, они не двойные агенты. Впрочем, со стороны виднее, что сложнее, а что – проще.
– Вы планируете продолжить линию «актуальных романов» или в дальнейшем, все-таки, хотите уйти в плоскость фантастики или тех же исторических романов?
– Я пока не планирую писать исторических романов, это точно. Мне кажется, что есть много прекрасных авторов, которые с этим справляются замечательно и лучше меня погружены в материал. Я, скажем, большой поклонник Леонида Юзефовича. Что же до «актуального романа», то это, как и детектив, как и триллер и т.д. – рамка, которую можно наложить при желании на произведение, но можно этого и не делать. Жанровые маркеры вторичны. Первично – трогает нас этот текст или нет. Посмотрим, что у меня получится, тогда и навесим ярлыки (смеется). Я по-прежнему продолжаю писать о сегодняшнем дне, о том, что происходит сейчас или происходило только что. Мне кажется важным это картографирование современности. Хочется обсудить общественные травмы, которые еще не проговорены или проговорены недостаточно.
– Тут есть свои «подводные камни», когда мы пишем о сегодняшнем дне. Ведь у каждого есть свое видение, могут быть как твои сторонники, так и твои оппоненты. Вам не кажется, что, когда мы пишем о сегодняшнем дне, это далеко не вечная тема в литературе. Да, по ней можно будет восстановить хронологию событий, но не более…
– Ну, смотрите, реальность, которую мы видим в романах Платонова, отступила. Нет того страшного голода на Украине, который описан в «Чевенгуре», а текст остался. Исчезли многие факты даже из совсем недавней жизни. Какой-нибудь из ранних романов Виктора Пелевина уже тоже не совсем о том, что мы видим за окном. Сделало ли это хуже роман? Или, наоборот, позволило более беспристрастно оценить контекст? Думаю, разговор идет о том, насколько тот или иной роман поднимает темы, которые, несмотря на смену декораций, остаются важными, а во-вторых, насколько нам интересна сама эпоха и понимание того, как мыслили люди в другое время, что их мучило, что с ними происходило. У меня нет ответа на вопрос, будет ли мой роман интересен через 20 или 30 лет. Естественно, каждый автор пишет с надеждой на вечность. Но как уж там получится – вечность и рассудит. Есть уже несколько подзабытый, но важный роман Александра Терехова о Москве, о Москве чиновничьей – «Немцы» (его не раз сравнивали с «Эддой»), он написан совершенно в другое время, в период Москвы лужковской. Но как некоторый документ, как слепок эпохи, мне кажется, он безумно интересен и сегодня. Если исследователям захочется понять, как и что говорили, как себя оправдывали, как себя описывали люди определенного сословия, к примеру, в 2000-х годах, можно будет по роману восстановить порядок вещей.
– Валентин Пикуль о себе писал так – «Я мерил жизнь томами книг». Вы можете, как писатель, такими словами сказать о себе?
– Я пишу медленно. Два моих романа вышли с разницей в год, и читателю может показаться, что я писал их один за другим. В реальности же на каждую книгу ушло три-пять лет. И когда будет написана новая – я пока не знаю. Завидую тем авторам, у которых получается выпускать по роману в год, но это не про меня. Я текст много раз перечитываю, много раз переписываю до того, как меня начинает хоть отчасти устраивать то, что сделано.
– Не обидно ли вам по большому счету, что вы автор таких крупных современных романов, как «Средняя Эдда», «Кластер», но о вас мало говорят? Крупных в том плане, что вы взялись писать прозу о текущем дне, а это всегда не только интересно должно быть читателю, но при этом тяжело осуществить автору. И здесь, безусловно, небанальная задумка. Эксперимент ваш себя оправдал, в итоге?
– Мои романы не такие уж и крупные – 10-12 авторских листов (смеется). Если же серьезно, то странно оценивать величие собственных текстов – это только в 18 лет может грезиться, что ты писатель покрупнее Достоевского, потом это обычно проходит.
К тому же мне не кажется, что о романах мало говорят – «Средняя Эдда» собрала большую прессу, о ней было много споров – что для социально-политического текста – отлично, «Кластер» обсуждают, может, и поменьше, но тут и сам текст камернее.
Относительно прозы о текущем дне – она появилась, и это само по себе большое достижение. Долгое время боялись, что социальные и уж тем более политические романы читателю не нужны. Теперь у нас есть целая линейка популярных текстов – от «Отдела» Алексея Сальникова до уже упомянутой «Бывшей Ленина» Шамиля Идиатуллина. У актуальных – в кавычках и без – романов появилась своя аудитория, и с ней учатся разговаривать все новые и новые авторы. А то, что «Средняя Эдда» стала одним из флагманов этого направления – безмерно меня радует.
– Скажите, книга для вас закончена в момент, когда вы поставили точку или, когда она вышла из печати? И, вообще, стоит ли дорабатывать изданную вещь? Можно вспомнить фильм «Голос» Ильи Авербаха о произведении, живущем отдельной жизнью от автора. А если говорить о литературе, о поэзии, то Пастернак, например, критически относился к своим ранним поэтическим опытам, в зрелом возрасте их переделывал, а Твардовский предпочитал вообще забыть о своей первой книге. Как обстоит дело с прозой, в вашем случае?
– Мне кажется, книга не заканчивается до того момента, пока ты эмоционально не отошел от нее на достаточно большое расстояние. А такое может случиться и после точки, и после типографии, и после 100 встреч с читателями. А может и до любого из этих пунктов.
Стоит ли дорабатывать изданную вещь? Смотря с какой целью. У меня вот первое (малотиражное красноярское) издание «Кластера» имело ряд в том числе и цензурных изъятий. А мне хотелось, чтобы читатель получил полный текст. В процессе восстановления авторской редакции рука непроизвольно потянулась скорректировать что-то еще. А потом еще и мой редактор в РЕШ Алексей Портнов сказал свое веское слово. Результат – нынешний роман отличается от своей «младшей» версии на треть.
Но мне видится, что это исключительный случай. Заниматься корректировкой других своих прежних текстов я не планирую. Мне интереснее с новыми.
Беседовал Артем Комаров