Сергей Костырко

«Статус писателя лишился своей сакральности…»

 

Герой нашего сегодняшнего интервью – Сергей Костырко – литературный критик, прозаик, сотрудник редакции журнала «Новый мир», куратор сетевого проекта «Журнальный зал». Автор пяти книг прозы: «Шлягеры прошлого лета», «Медленная проза», «Дорожный иврит», «На пути в Итаку», «Постоянство ветра» (последние три - проза эссеистская и путевая), а также книги литературной критики «Простодушное чтение»; постоянный автор журналов «Новый мир», «Знамя», «Урал», «Дружба народов» и других.

 

С ним мы поговорили о побудительных мотивах писательства, современных российских авторах, книгах С.П. Костырко и о «маргинальности» в критике.

 

- Сергей Павлович, в одном из интервью Вы сказали: "Писателю таланта мало, нужна культура, нужна работоспособность". На Ваших глазах произошел переход литературы и писательства из элитарного дела (в годы Советского союза) в разряд побочный (Хочешь писать - пиши, не хочешь - не пиши, большого достатка это дело не приносит). В тоже время, Вам, как редактору отдела критики "Нового мира" приходится, как мне кажется, читать много всякой графомании. Как много Вы сейчас читаете? Каков процент талантливых авторов на долю графоманов Вы наблюдаете? И, вообще, что заставляет современных писателей браться за перо?

- Тут сразу несколько вопросов. Поэтому по порядку.

Мне запомнилась формулировка, прочитанная в молодости у Владимира Солоухина: писательский талант – это огонь; культура – это дрова, которые побрасывают в огонь. Чем больше дров, тем ярче и жарче пламя. При этом, добавлю,  необходимо соблюдать – нет, не меру, меры здесь нет (культуры слишком много не бывает), но – умение правильно подкладывать эти дрова в огонь. Здесь очень важно, чтобы приобретенная тобой культура не превращалась в начетничество, чтобы она не лишала тебя собственной – уж какая она у тебя есть – индивидуальности. Сошлюсь, раз уж начал с цитаты, на Монтеня: в своих «Опытах» он воспроизводит фразу спартанского царя Евдамида, который «глядя на то, как совсем уже дряхлый Ксенократ спешил на занятия в школу, с удивлением спросил: "Когда же он будет знать, если до сих пор все еще учится?"» 

Ну, а на вопрос, что заставляет людей писать, ответила, как мне кажется, наступившая в России эпоха. Еще лет 20-30 назад писателями мечтали стать тысячи и тысячи. Фигура писателя еще как бы сохраняла отсвет XIX века (писатель как «властитель дум», как «совесть нации»); и одновременно статус писателя, допущенного в советскую литературу, был, по сути, статусом государственного идеологического чиновника («инженера человеческих душ») с соответствующим материальным обеспечением. Ну, а сегодня место писателя можно было бы сравнить с местом индивидуального предпринимателя, поставляющего на рынок сочиненные им истории. Статус писателя лишился своей сакральности – литература превращается в одну из отраслей рекреационной индустрии. И далеко не самой прибыльной для работающих в ней. Доходы тридцати-сорока коммерчески-успешных писателей, от Сорокина до Дарьи Донцовой, не показатель. Тысячи высокопрофессиональных литераторов – цифру беру из списка авторов «Журнального зала» - литературой занимаются в свободное от зарабатывания денег время. И, тем не менее, поток так называемого «самотека» в редакционной почте хоть и сократился, но по-прежнему полноводен.

Что движет пишущими?

Ну, кто-то ориентируется на старые представления о положении писателя в обществе («знаменит и богат») и очень хочет стать «Дмитрием Быковым» или «Диной Рубиной», - сужу по рукописям, в которых даже попытки нет написать что-то «от себя», в которых –  только попытка воспроизвести то, чем сегодня завоевывают свою аудиторию успешные писатели. Я думаю, что такие вот претенденты на место в литературе – натура уходящая.

А вот мотивировки, которые, на мой взгляд, продолжают работать и сегодня.

Прежде всего, пишут те, у кого сильна потребность выговориться. Поделиться своим жизненным опытом. Засвидетельствовать свое присутствие в мире. Это потребность нормальная, естественная. И, кстати, мои коллеги в редакции «Нового мира» обратили внимание на постоянный рост присылаемых в журнал мемуаров.

Далее: я часто встречаю рукописи, авторы которых свято верят, что вот, если людям доходчиво объяснить, как должна быть устроена наша государственная жизнь, общественная, семейная и так далее, то, последовав советам автора, все мы, наконец-то, заживем счастливо, в мире и гармонии. И поток такой вот жизнеустроительной литературы не слабеет. И как бы я, например, не иронизировал по этому поводу, авторов этих не могу не уважать.

Ну и, разумеется, продолжают писать те, у кого – литературный дар, для которых писание художественных текстов – способ полноценного проживания своей жизни. Вот они, собственно, и создают литературу.

Не все, разумеется, создают.

Муза – дама капризная. Непостоянная. У кого-то получается выразить себя в тексте, у кого-то – нет. Чаще, не получается. Исходя из своего опыта редакторской и экспертной в разного рода литературных премиях работы, могу сказать: литературный дар – явление, на самом деле, редкое. Очень редкое.

Ну, а к графомании у меня отношение сложное.

Что касается абсолютно беспомощных текстов, написанных людьми в расчете на славу и богатство, то тут можно просто пожать плечами и посочувствовать.

Но бывают ситуации сложнее. Ну, скажем, вы читаете неумело (корявым языком, с путаной последовательностью, с бесконечными повторами) написанные мемуары, а потом годами вспоминаете о прочитанном в этих мемуарах. Такие тексты – это графомания или нет? Формально, да, разумеется, но и ценностью они обладают несомненной.

Или вот достаточно частая ситуация: художественный текст, в котором что-то смутно проглядывает, что-то по-настоящему оригинальное, некое обещание, но обещание так и не нереализованное автором художественно, и – более того - слишком видно по тому же тексту, что автору, увы, не по силам реализовать свои потенциальные возможности. Это литература на уровне интенции. Ситуация, на мой взгляд, драматичная. Я очень сочувствую авторам таких текстов.

Ну, и еще один вид графомании, на мой взгляд, самый опасный. Графомании, связанной с нынешним, достаточно высоким у нас уровнем филологического образования, когда человек владеет, и хорошо владеет литературным инструментарием, и владение это как бы дает ему право считать себя писателем, и то, что он пишет, бывает похоже на литературу, и очень даже похоже. Но при этом пред нами не просто слабая литература. Но гораздо хуже. Это литература полая. Компрометирующая своей внутренней пустотой художественные формы, которыми пользуется. Особенно остро я чувствую это, читая новые сборники стихов. В абсолютном большинстве прочитанных мною в последние годы стихотворных текстов есть все, чему полагается быть в стихах; размер, рифма, интонация, метафора, даже – мифологемы и т. д. Нет только одного, - ответа на вопрос: а зачем это все вообще читать.

Но тут уже ничего не поделаешь, подлинная литература всегда отбрасывает еще и свою тень.

 

- В «Критике-2» вы говорите, что ваше место в критике рассматриваете, как «маргинальное». Расшифруйте, пожалуйста, кто такой «маргинал» в данном случае?

 

- Ну, в данном случае, использование определения «маргинал» - это больше самоирония. Но не только. Дело в том, что читая многих коллег-критиков, я чувствую в их текстах еще и попытки – непроизвольные, возможно – руководить литературой; руководить от имени якобы существующего где-то там сверху, над литературой, свода правил подлинной литературы. То есть, критик пытается выступать в роли некоего верховного судьи. На мой же взгляд, критик в литературе представительствует от читателя, а не какой-то неведомо где существующей науки о правильной литературе. Однако, инерция учительского подхода в русской критике – от времен Писарева и Добролюбова – сильна до сих пор. И, здесь, необходимы осознанные усилия критика, чтобы в литературно-критических обзорах избегать судейский интонаций. То есть, оставаться в критике частным лицом (или – «маргиналом»).

 

- В «Критике-2» Вы занимались критическим разбором книг многих известных массовому кругу читателей (Пелевин, Сорокин, Данилкин, Садулаев) и малоизвестных (Ширяев, Анкудинов, Ермолин и др.) писателей. Я Вам сейчас назову фамилии современных авторов, произведения которых не вошли в разбор «Критики-2», но о которых хотелось бы поговорить. Вот, допустим, есть такие писатели, как  Терехов, Сенчин, Рубанов, Крусанов, Водолазкин, Быков, Толстая, Варламов, Лимонов, Шишкин, Михаил Тарковский, Нисенбаум, Михаил Шахназаров,  Гришковец, Кабаков, Петрушевская. Насколько они Вам интересны, и что они из себя представляют, как авторы произведений русской литературы, на Ваш взгляд? Скажите, пожалуйста, о них пару слов.

 

- Сожалею, но я незнаком с творчеством Шахназарова, Нисенбаума (служба литературного обозревателя вынуждает читать в первую очередь то, что подтаскивает «рабочий конвейер»). Крусанова, Терехова, Рубанова читал, но мало, и потому не чувствую права высказываться о них публично.

Остальных названных Вами писателей я бы, например, охарактеризовал так:

Эдуард Лимонов – когда-то поэт, и поэт, обещавший многое, но затем –  прозаик, сделавший имя на разного рода политических акциях, а также на жестах – литературных и внелитературных –  шокирующих, как видимо ему казалось, обывателя;

Дмитрий Быков – человек редкой одаренности и могучего темперамента, автор множества замечательно написанных текстов, но так и не сумевший создать своего, «быковского», художественного пространства ни в прозе, ни в поэзии;

Роман Сенчин – один из тех, кто и есть сегодня русская литература: писатель, сумевший создать свой, сегодняшний вариант русской социально-психологической прозы, в отличие от Михаила Тарковского, несомненно, одаренного прозаика, но воспроизводящего традиционную и, на мой взгляд, отработавшую свое поэтику социально-психологической прозы; 

Евгений Водолазкин – органичное сочетание художника и интеллектуала (в романе «Лавр»);

Михаил Шишкин –  писатель редкой даже по нынешним временам литературной культуры, и соответственно, работоспособности, но, на мой взгляд, с ослабленным эмоциональным (и личностным) напором в своей прозе; в прозе Шишкина вы встретите почти все лучшее, что накопила писательская культура последнего времени; но и только;

Татьяна Толстая – один из самых ярких прозаиков 80-90-х годов, к сожалению, рано ушедший из собственно литературы;

Александр Кабаков – писатель, имеющий репутацию фигуры в первую очередь литературно-истеблишментной, и потому недооцененный как художник, а Кабаков – автор романа «Всё поправимо», одного из лучших русских романов последних десятилетий;

Борис Акунин – один из лучших профессионалов в нашей литературе, его «Фандоринский цикл» романов останется классикой «проектной литературы» рубежа веков;

Алексей Варламов – одаренный литератор, начинавший как «чистый прозаик», а ныне работающий в жанре, отчасти им самим создаваемом, историко-литературной художественной прозы;

Евгений Гришковец – мастер «драматургической прозы», но с ограниченным количеством амплуа;

Людмила Петрушевская – останется в истории литературы как классик русской андерграундной драматургии и прозы 70-80-х годов.

И, в завершение, этого вот перечисления – еще раз: все приведенные выше характеристики писателей – это просто мнение одного из читателей современной литературы. Не более того. Я не ОТК, и не министерство культуры, выдающее или не выдающее «прокатные удостоверения».

- Считаете ли Вы, что сейчас «литературное» время, поскольку страна богата талантливыми авторами, или же современная российская литература создается вопреки всему, и тем ценнее плоды писательского творчества?

- Нет, не считаю. И дело не только в том, что идеологическую и эстетическую цензуру советских времен сменила цензура коммерческая, к сожалению, тоже деформирующая литературный процесс. Дело в другом: литература, и - не только в России - теряет читателя. Тот навык эстетического проживания художественного текста, который представляет еще и некую форму сотворчества читателя и писателя, заменяется навыком пассивного потребления «повествовательного искусства». Нынешний «читатель» больше любит смотреть экранизации литературных произведений, чем читать их. То есть, основным потребителем в современным искусстве становится не читатель, а кинозритель.

- Сколько, в среднем, у Вас уходит времени на написание книги?

 

- Честно говоря, не знаю. У меня никогда не было возможности выяснить это – всю жизнь я должен был где-то  работать, и собственными литературными делами занимался только в свободное от служебных обязанностей время. И потому книги у меня не писались, а «накапливались». Скажем, рукопись книги «Критика-2», которую я недавно сдал в издательство - это итог моей работы за последние четыре года. А вышедшую недавно книгу эссеистской прозы «Постоянство ветра» составили тексты, написанные в последние двадцать лет.

- В книге эссе - «Постоянство ветра» речь идет, в том числе, и о политике. Насколько социально-политический климат в стране и в мире влияет на Ваши творческие интересы?

 

- Я думаю, что не очень. В советские времена да, влияло. Ну, хотя бы тем, что нам были недоступны тексты, которые, как я считаю, современный литератор должен был осваивать в молодости – ту же прозу Гертруды Стайн. Для литератора очень важно ощущение литературного контекста своего времени, но для моего поколения доступный нам контекст современной западной литературы представлял на самом деле ее вчерашний или позавчерашний день. Да и состояние современной русской литературы мы знали, как показали многочисленные ре-публикации 90-х годов, очень и очень фрагментарно. Нет, я не хочу сказать, что нас окружала безводная литературная пустыня. Были образчики замечательной русской прозы и поэзии, которые нас, скажем так, действительно питали – для меня, например, очень важным явлением была эссеистика Андрея Битова в «Уроках Армении», рассказы Маканина и рассказы раннего – до «Белки» - Анатолия Кима. Но полноценное и необходимое для себя ощущение современного литературного процесса я, например, почувствовал только в постсоветское время, читая, скажем, Мишеля Турнье, Паскаля Киньяра, Ван Мэна, Анджея Стасюка и других.

А в советское время я больше писал в стол. В те годы я не только не смог бы напечатать, скажем, свои нынешние эссе, но вряд ли я смог бы тогда и написать эти эссе. У нас сейчас принято романтизировать ситуацию андерграундного писателя, но положение пишущего в стол на самом деле было драматичным: у него не было возможности проверять свои тексты публичным пространством, и, соответственно, ослаблены были внутренние стимулы доводить тексты до нужного уровня. Для очень многих моих ровесников «андерграундный период» их творчества оказался временем утерянных возможностей. Так что не только я, но и многие мои сверстники в конце 80-х входили в литературу – если, на самом деле, входили – на «подмороженных ногах».

Ну а что касается сегодняшнего социально-политического климата в стране, то да, климат у нас сложный и, мягко говоря, противоречивый, но пока у литератора есть возможность публично реагировать на злокачественные проявления этого климата, внутренняя деформация ему не грозит.

- Когда Вы писали рассказы из книги «Медленная проза», т.е. «Виноградник», «Как Кама на реке», «Перевод с корейского», «Джо Дассен» и т.д., Вы заранее знали, чем закончится то или иное произведение, или все это придумывалось на ходу? И, вообще, насколько «Медленная проза» – автобиографична?

 

- Разумеется, начиная писать рассказ или повесть, я предполагаю, чем должен закончиться текст. Но – только предполагаю. Все дальнейшее определяет сам процесс писания, то есть, если я поймал, как мне кажется, нужную интонацию, если я получаю в процессе работы удовольствие от того, что делаю, то я иду за прозой. И часто финал оказывается неожиданным и для меня.

Ну а что касается автобиографичности в названных Вами текстах, то ее там нет совершенно. Разумеется, там остались следы каких-то моих переживаний и впечатлений, но не более того. Документальная основа хороша только в путевой прозе, в сюжетной прозе она сковывает.

 

Беседовал Артем Лебедев

 

Фото Анатолия Степаненко