Сергей Ильин

«Переводить я начал просто потому, что мне попался «Пнин»…»

Это интервью было взято у переводчика - Сергея Ильина (1948-2017), году, примерно, - в 2014. К тому времени я был начинающий журналист, и Сергей Борисович Ильин был одним из первых, с кем мне посчастливилось общаться. Разговор происходил в Саратове в кафе на проспекте Кирова.

Беседа получилась интересной, живой, и, наверное, не могла бы состояться без Елены Калашниковой, которая мне и посоветовала пообщаться с Сергеем Борисовичем.

Пара слов о Сергее Ильине. Сергей Борисович был переводчиком с английского экстра-класса. Многие помнят его переводы Владимира Набокова, Торнтона Уайлдера, Мервина Пика, Стивена Фрая, Марка Твена.

Сергей Борисович, после беседы спросил меня по итогам: «Вы сделаете интервью?». «Да», - ответил я.

Так получилось, что в прошлом году Сергея Борисовича не стало. Выполняю обещание, данное ему тогда в погожий денек в кафе.

 

- Сергей Борисович, вспомните, пожалуйста, как Вы оказались в Москве…

- В Москве я живу года с 1975-го, может, с 1977-го. Уже учась в университете, заканчивая, я попал в Дубну, как дипломник, и там писал диплом, потом года два просидел в Саратове, работая программистом, а потом поехал в Москву в аспирантуру.

- Это солидный срок получается…

- Ну, в общем, да.

- Москва стала для Вас родным городом?

- Да, наверное, она и была всегда. Я помню, я летел в Дубну, и прилетел в какой-то аэропорт, и оттуда нас тащили автобусами через всю Москву. Ранний рейс. Я проснулся в автобусе где-то на Якиманке, что ли… Серенький денек, конец октября, и я вдруг понял, что больше нигде жить я не хочу, кроме Москвы.

Я довольно рано узнал Москву. У меня родители, родственники, сюда наезжали. Я уже лет в четырнадцать обошел все Садовое кольцо. Почему? Не знаю. Очень люблю Саратов, приезжаю сюда. Ну и так далее…

- А Москва что-то Вам дала в профессиональном плане?

- Не думаю. Если не считать того, что в Москве есть замечательная библиотека иностранной литературы, организованная, опять-таки, саратовской жительницей – М.И. Рудомино. Я начал с малого переводить, с анекдота… Представление о том, как это делается, у меня было до этого. Я знал, что есть словарь Мюллера. Этим все исчерпывалось… Я не знал даже, что есть фразеологический словарь. А переводил я Набокова, а у него с фразеологией отношения… довольно сложные. Фразеологизмы он ломает, выкручивает наизнанку, вот… Словарь у него приличный. Его словарь был пошире моего, причем довольно сильно. Поэтому я накапливал за неделю список слов, выражений, и с этим списком я ехал в библиотеку (я работал тогда программистом). Я не уверен, что этого я бы получил в Саратове. Ну, там, в библиотеке были словари Уэбстера, был Оксфордский словарь английского языка, то есть «потолок» того, что существует. Я уже не говорю про словарь торговых марок. Встречаешь какой-нибудь - «Doctor Pepper», думаешь: шоколадка это или колбаса? И оттуда выясняешь, что это ситро…

- С кем из переводчиков Вы теснее всего общаетесь в Москве? Ваши друзья, близкий круг…

- У меня среди переводчиков есть один друг, с которым я, правда, встречаюсь два раз в год. Это Саша Богдановский. Он переводил Коэльо, Льосу, много кого… Он – переводчик-португалист.

У меня также есть знакомый и очень почитаемый мной человек, он несколько раз мне пытался помочь, когда я еще ничего не печатал. Этот человек мне пытался помочь напечатать мои переводы Набокова. От него я получил главный в моей жизни комплимент. Это - Виктор Петрович Голышев.

Я человек маргинальный. Я всегда сбоку стою…

- Время Вас с Виктором Петровичем Голышевым сблизило?

- Тесных контактов не было. С ним меня свела моя приятельница, от которой я первую книжку Набокова и получил. Она преподавала в Инязе. А он приехал, как это принято сейчас говорить, - с мастер-классом. Приехал пообщаться с переводчиками. Она сказала, что у нее есть друг, что он, друг, переводит Набокова (в то время я уже романа три Набокова перевел). Виктор Петрович сказал: «Пусть приезжает». Я поехал к нему домой. Он сказал, что «Вот этот роман я читал, его не надо» и что «давай два других». При этом, выяснилось, что Виктор Петрович Набокова терпеть не мог. Дело было вот в чем. Примерно раз в две недели ему звонил какой-то сумасшедший из города Дмитрова, в шесть утра, и говорил: «Вот, вы любите Набокова, а я пишу лучше Набокова. Хочу, чтобы вы меня почитали». А Виктор Петрович ему отвечал: «Не люблю я Набокова!».

Так вот, два романа в моем переводе ему понравились. На моих глазах происходило: он звонил в «Новый мир», еще куда-то, в «Иностранку» пытался предложить. Это год был 1985-1986-й. Тогда к имени Набокова относились осторожно.  Набоков ведь очень не любил советскую власть. В результате ничего не вышло.

Потом мы встретились лет через восемь-десять. Тут-то я комплимент получил. Уже к тому времени я напечатал что-то в «Иностранной литературе». 13-го января это происходило. Новый год они встречали. Какие-то премии вручали. Я пришел, впервые приглашенный, как автор. Стоит Виктор Петрович. Я и подошел к Виктору Петровичу: «Фамилия моя – Ильин, может, Вы меня помните». «Вы не позволяете себя забыть», - сказал Виктор Петрович.

Ну, вообщем мы встречаемся там же. Был у меня очень хороший знакомый, если не сказать друг – Виктор Топоров, в прошлом году скончавшийся. Он больше известен, как литературный критик и публицист, но при этом он совершенно великий стихотворный переводчик. При этом, как мне рассказывала другая великая литературная переводчица – Саша Глебовская, у Топорова был редкий принцип. Он говорил: «Стихотворение пишется не за неделю, а за два часа». Человек не ходит там, выдумывая: «Нет, весь я не умру», через два дня: «Душа в заветной лире». Прах, что ли? Что она переживет-то? Нет, человек садится и выливает это все на бумагу. И перевод надо делать точно так же. Он так и делал. Поэтому иногда у него получалась чушь собачья, совершенно, а иногда – читаешь, и слезы капают. Он был очень настоящий…

Вот, пожалуй, Саша, Виктор Петрович, Виктор Леонидович Топоров, Боря Дубин, ну и еще кое-кто… Я по-прежнему бываю в «Иностранке» каждый год, теперь уже не 13-го января. Последний раз, по-моему, 27 февраля. Те, кто еще остались, собираются. Они становятся все моложе. Какие-то люди убывают. Хоружий ушел, с которым я, кстати, знаком не был. Какие-то приходят молоденькие. Я, повторюсь, человек маргинальный. Когда в школе были субботники, я работал обычно с кораблями, метрах в пятнадцати отсюда стоит. Так все это и продолжается…

- А маргинализм с нонконформизмом, хорошо на Вашем примере уживаются?

- Не знаю. Я, как мне кажется, никогда не был ни конформистом, ни нонконформистом. Я сам по себе, вы – сами по себе. С одной стороны, если я сам по себе, а вы в стороне стоите, какой из меня конформист? И какой из меня нонконформист, если мне не надо прилаживаться к вам и с вами бороться? Я занимаюсь своим делом. Ощущение такое, что я как-то во всей этой штуке, как был один, так и остался, только меня меньше сейчас любят, чем когда-то. То ли потому, что у меня в год выходят пять книжек, минимум. У других людей – хорошо, если две. Я этим живу. Зарабатываю на жизнь переводом и все…

Великий Виктор Петрович Голышев преподает в «Литературном институте». И все остальные – Мотылев, Бабков, например, все там. С этими ребятами у меня тоже отношения хорошие. С учениками его…

- В «Литературном институте» преподает Евгений Рейн…

- Я Рейна знаю довольно прилично: в Коктебеле как-то пересекались. Как пересекались? Он читает стихи, я – слушаю. Какие-то были встречи еще где-то. Он меня не знает точно.

- А стихи его Вам нравятся?

- Да. Его, Кушнера. Это был первый мой серьезный приезд в Ленинград. У меня там был такой (давно, опять-таки, не общались)– Алик Мирзаян, автор песен.

- Бардовских…

- Да. Он автор своих песен, легких таких… Алик написал первые песни на стихи Бродского. Причем, он мне рассказывал, что Бродский, послушав его песни, сказал: «Хуйня». Рейн послушал, и сказал: «Ну-ка, давайте я их собирать буду».

Вышла какая-то книжка Кушнера. Я поехал в Питер, а Алик был там незадолго с концертами. У кого-то он взял прочитать, его попросили ее отдать. Я ее прочитал. Его «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки…», я ее прошел, и там Новая Голландия…

- Не могу Вас не спросить про такого переводчика - Илью Кормильцева, который по выражению Владимира Шахрина, «был для своего поколения тем, кем был Бродский для своего». Вы с ним были лично знакомы?

- Я знал Кормильцева довольно хорошо. Меня познакомил в Свердловске с ним прозаик - Андрюша Матвеев. На улице.

- В Свердловске?

- Да. Он же оттуда был. Потом мы как-то пересекались в Москве. Ему кто-то привез один из первых ноутбуков. Он у него сломался, и я повел его к людям, которые умеют их чинить. Потом он мне позвонил от Наталии Леонидовны Трауберг, они были друзьями. Идея состояла в том, что вышел роман под названием - «Форсайты». «Вы же любите всякие игры. У Наталии Леонидовны лежит роман, она не берется переводить, может, вы попробуете? Приезжайте». Я приехал, посмотрел и, вообще, довольно быстро понял, что это не роман ни какой… Вышел сериал на «BBC» и, как водится, по успешным фильмам и сериалам, - написали книжку. Я сказал, что этим заниматься не буду. Два дня назад я видел его вот здесь, на Вольской. Наконец, вышел…

- Кто его, все-таки, перевел?

- Какая-то девушка мне не знакомая (Роман перевели И. Гурова, В. Ефанова, Ю. Жукова, М. Звенигородская. – Прим. редакции). Некоторый, такой ветхий контакт у меня с Кормильцевым сохранился. Так получилось, что мне в руки лет восемь назад попал писатель - Мишель Фейбер. Я переводил рассказы, «Багровый лепесток и белый», еще один роман. Вчера выяснилось, что поступил в продажу. А переводчик «погиб». Просто знакомый парень, он же на меня и вышел. Он издатель, издает детскую литературу, но помешан полностью на Фейбере; все, что можно он издает. Год назад я закончил первый роман Фейбера – «Under the skin». Я его назвал – «Под кожей», но, наверное, он будет называться - «Глубже кожи». Первого мая была премьера фильма со Скарлетт Йоханссон. Этот роман, получивший в итоге название – «Побудь в моей шкуре», - перевел десять лет тому назад Кормильцев. Издателю его перевод не понравился, (что уж там случилось, не знаю), и он заказал его мне.

- Назовите мне самого великого человека, с которым Вы общались…

- Фазиль Абдулович Искандер. Ровно таким же образом, как с Виктором Петровичем Голышевым. У меня были трагические сомнения по поводу того, чем я занимаюсь. Это был 1989 год (я начал в 1983 году). Понятно: «девятки» - это Пушкин.

Фазиль Абдулович опубликовал эссе в журнале «Юность» о Пушкине. К нему всегда приходили, он никогда не выгонял, и находил всегда, что хорошего сказать. Я это эссе прочитал. Понятно, кто такой Искандер – «Сандро из Чегема», «Рассказы о Чике». Написал письмо ему в журнал, что, дескать, «перевожу Набокова» и что «совершенно не уверен, что занимаюсь делом». Это было до Голышева.

Вот, значит, отправил письмо, а через недельку он мне позвонил (я указал в письме свой номер). Говорит: «Приезжайте». Я поехал к нему. Метро «Динамо». У моего сына в это время был сборный концерт, он учился в музыкальной школе, и я вот с концерта поехал к Фазилю Абдуловичу. Поразили два обстоятельства. Абсолютно черные глаза. Я таких в жизни не видел. И ниже меня ростом. Он открыл дверь. Я вошел. Висит на стене сабля. Ну, явно 19-го века. И портрет мамы. Поговорили. «Молодо выглядишь», - сказал он мне. А мне, было, значит, к тому времени сорок лет. И о чем-то мы проговорили час. Не помню о чем. Я ему сказал, что я к тому времени за «Аду» взялся. Сказал, что Набоков цитирует «Сентиментальный марш» Окуджавы в «Аде» в довольно издевательском переводе… Ну, не издевательском, конечно… Набоков переводил Окуджаву на английский.  «Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет». Перевели на английский с полной утратой смысла, но с полным воспроизведением звука. И дальше Набоков говорит, что это солдатская частушка, сочиненная неизвестным поэтическим гением. «О, я Булату скажу». Все, я ему отдал «Себастьяна Найта», свой перевод, по-моему, мы так и разошлись…

Мы утром разговаривали. Наутро следующего дня звонит телефон. «Сергея Ильина можно к телефону?» Жена Ленка: «А кто это?» «Это Фазиль Искандер». «А, Фазиль Абдулович, это Вы». «Спасибо за приятные стихи», - сказал Фазиль Абдулович. Опять же он попытался где-то напечатать мои тексты. Ничего не вышло… Мы встречались еще пару раз. На первом вечере Бродского, посвященном Нобелевской премии, где был Кушнер и Лева Прыгунов, близкий, кстати, друг Бродского, актер. Он фантастически читает стихи Бродского. Слышал: «в Сан-Франциско проходит неделя советского кино».

А Лева Бродского однажды устроил играть эсесовца на Одесской киностудии. Тут внешность, в общем-то, самая подходящая, ариец полный. Да еще и рыжий. Но когда выяснили, что он Иосиф, да еще и Бродский, не стали его снимать…

Так, вот, я немного отвлекся… Два-три раза, я помню, я звонил Фазилю Абдуловичу. Один раз слышу в трубку: какие-то голоса, шум. По-моему, он уезжал куда-то, его провожали. Он там с Окуджавой говорил, судя по тембру одного голоса. А последний раз мы с ним встретились лет, наверное, пять назад, может, восемь. Я даже не подошел к нему потому, что он очень сильно был болен, его две женщины вели под руки. Подходить к нему, напоминать, что мы когда-то знались, было бы по-дурацки. Ощущение было такое, что он завтра умрет… Ему лет уже 85. Я сейчас занимаюсь ровно тем, что читаю «Сандро из Чегема». Он, как был великолепен, так и остался, и я думаю, что это навсегда. Как Шекспир, Пушкин, дальше не уверен…

- 90 лет исполняется со дня рождения Булата Окуджавы. Вы с ним тоже пересекались?

- У гроба стоял, и не более того. Весь Арбат простоял, и когда мы вошли в Вахтанговский театр один дядька спросил: «Ребята, вы не хотите в почетный караул?» «Хотим». Всю жизнь мечтал, за честь почтим. Встретились с моим другом – Витей, тоже покойным.

А так – нет, я же говорю – маргинал…

Высоцкого видел на сцене на Таганке, это да. По-моему, видел два спектакля с ним – это «Добрый человек из Сезуана», меня поразила натянутая вена на шее, страшно натянутая. И, потом, видел даже не любимовский спектакль, а эфросовский – «Вишневый сад». Там Золотухин играл студента, Трофимова. А Высоцкий тогда, значит, приехал на спектакль такой веселый, пьяненький с ярмарки, с бутылкой шампанского в руке. В зал вышел – и зал присел весь, потому, что видно было, что он сейчас эту бутылку метнет. Там никакого актерства не была – одна правда жизни. Он бутылку не метнул, конечно. Но он был настолько убедителен, красив и все, что угодно.

Я не то, что бы ни суетился в этой московской жизни, туда побежать, это увидеть, то увидеть. Я знаю людей, у которых домашние концерты были, я знаю НИИ, в которых он выступал. А потом, да, на его похоронах еще был.

- Разделяете ли вы точку зрения, что в переводчики шли люди в советские времена от безысходности? Как у Левитанского: «И мы уходим в переводы, идем в киргизы и в казахи, как под песок уходят воды, как Дон Жуан идет в монахи…».

- Нет. Это скорее, я думаю, относится к поэтам. Анна Андреевна Ахматова, Арсений Тарковский. В какой-то момент им все дыхание перекрыли. Ну, Анне Андреевне понятно – она - «христианствующая блудница» была, вообще, нехороший человек. Жить как-то надо было, вот она и переводила корейскую поэзию, разумеется, очень хорошо зная корейский язык. Борис Леонидович переводами тоже занимался. Я совершенно не уверен, что он стал бы переводить Шекспира, будь у него возможность печатать свои стихи. Когда человек говорит, что нужно переводить не меньше двухста строк в день – это грозит поражением. В моем случае. Шекспира так нельзя переводить. А переводил он совершенно замечательно, он переводил для театра, выкидывал куски. Классический перевод, «Гамлет» - это Лозинский. Он эквидистантный, там ровно сто шесть строк, сколько у Шекспира. Он чуть архаизированный, и когда мне нужно перевести цитаты из «Гамлета», я первым делам лезу в перевод Лозинского. В восьми случаях из десяти я эту цитату нахожу. Если вдруг чего нет, есть такой томик - «Гамлет русских переводов»…

- Читать вам приходится много?

- Я не могу ничего читать, двенадцать часов я перевожу. За завтраком могу Искандера почитать, все.

- Можете дать совет тем, кто хочет хорошо знать английский язык?...

- Думаю, что не смогу потому, что я его хорошо не знаю. Я не говорю по-английски, не пишу по-английски, не воспринимаю его на слух, даже. Английский вырос как? Я учился в Дубне на физика-теоретика. Писал научные статьи, ну и параллельно начал читать. Читал, читал, читал и потом сообразил, что читаю без словаря, вот, пожалуй, и все. Никакой практики – разговорной, письменной у меня не было. За границей я не был. Особенно в англоязычной среде. Я думаю, что переводчику неплохо было бы знать свой язык.

Я начал переводить, когда мне было 35, а читать научился в пять. Тридцать лет я читал все, что можно было в Советском союзе перечитать. Плюс еще какое-то количество английских книг, спасибо Ленке (Жена С.Б. Ильина, скончалась в 2000 году.- Прим. ред.). У нее была библиотечка. Переводить я начал просто потому, что мне попался «Пнин», абсолютно случайно. Я попытался что-то Ленке рассказать. Он, Набоков, был совершенно поперек моего представления. Первый роман - «Пнин» я плохо перевел. Повторюсь, словарей-то не было… Но поскольку перевел, это все стало расползаться по друзьям-знакомым, и мне стали приносить книжки Набокова. Первая моя «заказная» работа (ее мне заказал Саша Кононов (Александр Клавдиевич Кононов, глава издательства «Symposium».- Прим. ред.) – это Т.Х. Уайт - «Король былого и грядущего». Сейчас ее издали с фантастическими иллюстрациями, с поправками. Это уже третье издание книги. Ну, а дальше заказали еще что-то и еще что-то… Так мои книжки пошли.

- Скажем, напоследок, пару слов о ваших близких. Я знаю, что ваш сын – музыкант и что у него есть своя рок-группа…

- Он свою группу года три назад закрыл, к чертовой матери. По профессии он «компьютерный» журналист. Компьютеры, звукотехника вся - сфера его интересов. В 2009 году он оказался во втором составе, но исполнителем главной роли, в мюзикле - «Ребекка», это такой австрийский мюзикл. Были куплены права на десять представлений. Потом был еще один мюзикл по мотивам пьесы - «Тень» Шварца. Он там был в главных ролях. А сейчас они играли до конца сезона, и, будут еще играть некоторое время – бродвейский мюзикл - «Tick, tick…Boom!» по Джонатону Ларсону. Сейчас ему интересна сцена. Но продолжает писать музыку, и, может быть, группу начнет собирать, кто его знает. Дочка – 25 лет. Закончила РГГУ. Диплом по Джозефу Хеллеру. Рекомендован к публикации. Ливергант позвал в аспирантуру. Она пока думает. Ей очень хочется преподавать.

Беседовал Артем Лебедев

Фото Татьяна Бибикова