«Ахматова мне подарила стихотворение «Пятая роза», которое стало благословением на всю жизнь…»

Герой нашего интервью – русский поэт и переводчик, эссеист и литературовед – Дмитрий Бобышев. Его имя неразрывно связано с именем Анны Ахматовой, которая привечала ленинградских поэтов – Бобышева, Бродского, Наймана и Рейна, и посвятила трём из них по стихотворению.

Дмитрий Бобышев сейчас постоянно проживает в штате Иллинойс, Шампейн, США, где продолжает писать стихи и воспоминания, но, конечно, редко выступает в русских газетах. О географии мест пребывания, о поэзии, об эмиграции, об Иосифе Бродском, Юрии Кублановском, друзьях и подругах читайте в эксклюзивном интервью нашему журналу.

- Дмитрий Васильевич, Вы родились в Мариуполе, детство и юность провели в Ленинграде, сейчас живете в городе Урбана-Шампейн, штате Иллинойс, США. Каким образом география различных мест Вашего проживания повлияла на Вашу поэзию, как Вы думаете?

- Мне повезло вырасти и полжизни прожить в самом прекрасном городе на свете. А точнее — в одном из самых… Говорю это, побывав во многих мировых столицах. Я вырос на Таврической улице, ходил в школу у Смольного, каждый день видел его строгие пропилеи и барочную громаду собора Бартоломео Растрелли, растворяющуюся в воздухе. Каналы, дворцы, торжественный разворот Невы, золоченые шпили… Все это откладывалось в сознании красками, формами, пропорциями, гармоническими рядами и контрастами, а потом каким-то тайным образом переходило в стихи.
Когда я менял свою географию, мне запомнилась поземка на взлетной полосе в Шереметьево. Уже начиналась зима. А когда самолет подлетал к Нью-Йорку, я увидел осенние краски, более густые и яркие, чем там, у нас, и понял, что новые стихи будут другими. Красоты и невероятия Нового Света, я принял как еще никем не тронутый материал для русского стихосложения и стал этот материал разрабатывать. В книге избранных стихов об Америке (“Чувство огромности” 2017, изд-во Литературный европеец, Ф-на-М) имеется много описательных стихов о водопадах и великих озерах (“Звезды и полосы”), о многоликой красоте здешних обитательниц (“Облики”), есть урбанистические пейзажи Нью-Йорка и Чикаго, есть “Ода воздухоплаванию”, а есть и ода с говорящим названием “Жизнь Урбанская” об академическом мире, куда я был принят:

Что вижу, то пою: зрю – университет, -
луг – и студентами вдруг запестревший кампус.
Кто с голубым пером, кто в тоге, кто и нет, -
афро-корее-инди-канцы…

Конечно, я сочинял не только описательные стихи, но их сюжеты и темы тоже переменились на американские: «Гибель Колумбии», «Эль-Ниньо», «Тыквенная комедия», «Ночь после Рождества». При этом не забывал и чисто русские темы: «Ксения Петербуржская», «Страсти по царю», «Петербургские небожители»...

- «В серых подтеках глядит - отвернись от меня, Бога ради! Это ведь родина. Что же ты плачешь, дурак?». Эмиграцию, Вы признавались, Вы рассматриваете, как «своего рода высшее образование»…

- Помните, у Мандельштама — так просто и откровенно: «Я люблю эту бедную землю, потому что иных не видал…». Я ее любил, страстно жалея за бедность, странствуя по Северу, ища там границу с Богом, по выражению Райнера Марии Рильке, но так и не нашел. И решился повидать иные земли.
Да, эмиграция расширила сознание, дала новое стереоскопическое зрение, когда стало возможным узреть одновременно изнутри и извне свою культуру, страну, да и самого себя.

- Хочется расспросить Вас о поэте, друге Бродского - Льве Лосеве, все-таки, Вы, наверняка, много общались, живя в эмиграции, в США. Каким он был человеком? Припомните, пожалуйста, какой-нибудь характерный эпизод, связанный с ним...

- Почему он вас интересует — не потому ли только, что он «друг Бродского»? Тогда уж прибавьте, что он недруг Бобышева, это для него не менее характерно. Я никак не могу объяснить его неприязнь ко мне, которую он проявлял с самых ранних времен. Я, впрочем, зла на него не держал и в справочнике “Словарь поэтов русского зарубежья” (СПб, 1999) написал так: «Стихи его содержат много филологической игры. Часто они представляют собой едко-иронические воспоминания об опыте советской жизни, но порой рискованно подменяют советское — национальным. Тем неожиданней кажутся вкрапленные туда ностальгические ноты».

- Смерть Ахматовой в марте 1966, вынужденная эмиграция Бродского в июне 1972 года, как-то повлияли на Ваш выбор эмигрировать в 1979? Опять же, цитата: «Великие изгнанники приняли свою судьбу не добровольно, а я сам хотел оказаться впереди своего невыездного поколения…».

- Нет, те события никак не повлияли на мой выбор. Наоборот, я укреплялся в сознании того, что надо как-то влиять на жизнь изнутри, даже свое печатное молчание, свое отсутствие в литературной давке делая видом протеста. Но такая пассивная позиция ничего не меняла. Впрочем, я держал и вел себя при этом свободно, все более отдаляясь от советских стандартов поведения: сообщался с уехавшими, печатался заграницей, получал оттуда книги, принимал иностранных гостей и даже влюбился в американку, которая впоследствии стала моей женой. Когда вышла в Париже моя первая книга стихов “Зияния” (1979, YMCA–Press), я решил больше не испытывать судьбу и уехал за счастьем в Америку.

- Другому вынужденному эмигранту - Юрию Кублановскому, Вы посвятили стихотворение "Поленово": "Пиши - если видишь чрез око Анны Ахматовой, голосом Блока пой аллею и сад". Как создавалось это замечательное стихотворение?

- Это случилось воистину в добрый час! Юрий и его жена Наталья, подхватили нас с моей Галей после вечернего выступления по радио “Маяк” и отвезли в усадьбу наташиного прадеда, художника Поленова. Там теперь музей и заповедник, но это также живое хозяйство, по существу — поместье, чудом пощаженное советской властью. Мы пировали, а потом ночью пошли на Оку слушать соловьев. А стихи эти сочинились как-то сами собой.

- Стихотворение «Счастливый человек», которое описывает Венецию глазами приезжего, визионера, посвящено Иосифу Бродскому, не так ли? И, вообще, можно ли назвать Бродского «счастливым человеком», на Ваш взгляд?

- Нет, совершенно не так! Название — это мой автопортрет, и я описываю свое счастье увидеться вновь с Венецией, в которую влюбился с первого посещения. И — радость не меньшая от того, что я дарю это чудо спутнице, которая там впервые. Это Галя, моя однокурсница, подруга, а вернее — добрый друг всей жизни, с которой, в конце концов, мы поженились в наши поздние годы. Помимо других стихов, ей посвященных в разные времена, третья часть “Стигматов” посвящена ее сердцу. Сердцу! А в этом стихотворении я описываю нашу прогулку по лагуне на катере вапоретто, где справа по борту виден остров и кладбище с останками былого «знакомца», которому я отдаю салют, мысленно приспуская флаг и гюйс по морской традиции. Какое там может быть счастье? Счастье — быть живым!

- Кто входит в круг Ваших близких друзей сейчас? С кем общаетесь?

- Вот та Галя, которой я дарил Венецию, а она мне руку и сердце, и есть мой самый близкий, испытанный друг. Она не побоялась приехать ко мне в американскую глубинку, и нам хорошо вместе, мы доверили свои жизни один другому. Нам никогда не скучно вдвоем, но, кроме того, у нас множество общений в виртуальном мире, по интернету. Она больше любит Скайп, а я Фейсбук. У меня более тысячи избранных друзей, по-интернетски «френдов», в своем большинстве литераторов, и у нас есть о чем поговорить. Кроме того, один из них, добрый человек и продвинутый инженер, помог мне построить персональный сайт, где я расположил свои сочинения в разных жанрах: книги стихов и поэм, эссе о литературе, трилогию воспоминаний, фотоальбом, рисунки, интервью и даже видео. Кстати, приглашаю вас посетить мой сайт, вот его адрес: https://dbobyshev.wordpress.com . Не было, кажется, ни дня, чтобы там не побывали читатели из самых разных стран по всему миру — их сотни и сотни… Больше всего, конечно, из России, США, Украины, Израиля, Беларуси, Великобритании, Германии, Франции, Австралии, Литвы. Везде есть русские читатели, даже в таких экзотических странах, как ЮАР, Гонконг, Чили, даже в Арабских эмиратах.

- Строчка из русской поэзии, которая помогает в трудные минуты жизни?

- В моей довольно удачливой жизни были, конечно, трудные минуты, — не раз и, увы, не два и не три… Особенно горько бывало в затяжные периоды полного, глухого непризнания и усугубляющегося давления сверху. Это происходило именно тогда, когда писались, может быть, лучшие вещи — возвышенные и весьма вдохновенные поэмы “Небесное в земном”, “Стигматы”, «Медитации»… С одной стороны официальная печать отвергала их как абсолютно неприемлемые. А с другой — литературные друзья вместе с так называемой “прогрессивной общественностью” отшатнулись от меня после того, как бывший друг пустил жирную сплетню.
От горьких чувств спасал пример Ахматовой, в свое время подвергшейся неслыханным оскорблениям после доклада Жданова и партийного постановления, и в особенности спасало то, с каким достоинством она все это выстояла. В моем случае таким коллективным ждановым оказалась своя же, как теперь говорят, “тусовка”.
Может быть, не одна лишь строчка, но вот этот отрывок из ахматовской “Поэмы без героя” казался спасительно обращенным прямо ко мне:

А твоей двусмысленной славе,
Двадцать лет лежавшей в канаве,
Я ещё не так послужу,
Мы с тобой ещё попируем,
И я царским моим поцелуем
Злую полночь твою награжу.

И она подарила мне — но не поцелуй, конечно, а стихотворение «Пятая роза», которое стало благословением на всю жизнь.

- Вы преподаете русскую литературу в престижном вузе США. Кого из современных российских и американских поэтов можете отметить? Топ 5-10...

- Вы знаете, я против каких либо иерархий в искусстве. Сегодня мне нравится одно, завтра — другое… Каждый художник бывает хорош по-своему. Как однажды остроумно заметила Ахматова, «Не надо превращать их в чучела, наподобие диванных валиков, чтобы этими валиками избивать одного другим».

- Поэзия - это цель или средство для человека пишущего?

- На прагматическом уровне не поэзия, а скорее сочинительство стихов может быть и целью, и средством. Но поэзия все-таки иное — это высокое искусство гармонического слова. Как жаль, что мы редко вспоминаем пушкинского «побежденного учителя», Василия Андреевича Жуковского. Ему принадлежит самое лучшее определение: “Поэзия есть Бог в святых мечтах земли”. А если кто-то с этим не согласен, он может задать себе вопрос:

Что ты скажешь похожего, в чем бы
Не сказался болтун-самохвал?

Так упрекнул нас всех, самонадеянных стихослагателей, Борис Пастернак в своем переводе из Тициана Табидзе. Сам он определял поэзию как “двух соловьев поединок”, то есть полагал соперничество необходимой частью певческого дела. Иначе определяла поэзию Ахматова:

Это выжимки бессонниц,
Это свеч кривых нагар,
Это сотен белых звонниц
Первый утренний удар.

То есть, поэзия — это призыв свыше! Позволю себе вмешаться в спор великих со своим разумением о поэзии как о «поющей истине», насущно необходимой для продолжения интеллектуальной живой жизни на земле:

Это баловство со словом, — поэзия,
млекопитающая, как грудь.

- Под конец, вопрос, который я не задал, но Вы очень хотите на него ответить...

- Спасибо, ценю вашу тактичность. Да, это вопрос о том, почему ко мне все время вяжется что-то неотвязное, на удовольствие соперников по «соловьиному поединку»: «увел Марину?». Подумайте сами, разве она какое-нибудь четвероногое существо, которое за узду уводят из конюшни? Или это чья-то неотъемлемая собственность? Нет. Одумайтесь, господа. Я прожил честную жизнь, не хитрил, не юлил, не кланялся и оставляю после себя много хороших текстов.

Беседовал Артем Комаров

Фото Максима Кравчинского