Фармакон

Ночной скелет детской площадки во дворе.Черный мед теней, патока бессонницы.

С чего начать? Можно сразу погрузить в действие – Иван проснулся мухой, но муха не помнила, конечно, что она Иван. Да и зачем ей, мухой быть лучше. Или медленно, медленно, как подобающую ласку, как делали неспешные разночинцы в стылых петербуржских наемных домах над клубящейся желтым паром Невой, или помещики в усадьбах, на конце парка, посреди зимы и белых полей, перечеркнутых черными речками, с точкой зайца в конце стерни. Дело это, как поведал помещик N., случилось в 18.. году.

Как начался я, меня не спрашивали. Просто каким-то утром очнулся. На обоях расцвели цветы, красные и синие на розовом или светло-каштановом фоне, комнату продувало солнцем. Район был тоже новый, еще неопытный, еще привыкавший к новому кварталу. Но электричество гудело, как далекая песня, пело в стояках тихие песни. Яблони цвели в парке, будто это еще деревня, а не жилой микрорайон, проектируемый переулок, запланированная жизнь по адресу, по прописке, не по принуждению, а по радостному всхлипу. Отверзи очи, будильник делает зарядку минутными стрелками, время пахнет потом, пора на работу, потом доскажу.

Сны метались, пока электрические усики троллейбуса обнюхивали канавку проводов, их ошейник, каретку пишмашинки. Сны досматривались в толчее, перескакивая на Якова, на всякого. Ящик за гривенничек показывал язык билетика. Скажи а! Как телевизор. Поручни – шесты, чья пластмасса от трудовых рук приобрела благородный оттенок слоновой кости. Что, несомненно, привез тот самый чайный индийский слон, поделился бивнем, подставил плечо, вознес на загривок.

Детство таило сладость и яд. Будет только хуже… Но было же! Ах ты, фармакон, фармазонский козел отпущения всех грехов и всех радостей, ныне и присно, нынче-то пресно.

Кабы волхвы каждый день ходили на службу к 9 утра? Таща за собой, как упирающихся детей в ясли, звезды за шкирку. Утирающих манную кашу и полынные слезы, полипы повседневности, утро Полины.

Сны связаны, как петли крючком, как клубок шерсти в кошачьем футболе. И их колыбели.

О, озеро Волхонка, дуршлаг в огне молний, кастрюли дождя тебе за пазуху. Окстись и отверзнись. Можешь просто отвернуться, и град пройдет сам, пойдет, шурша картой, искать свою улицу, за поворот, за перекрест, на дальней станции сойду. Ангелом или детективом.

Родовые рододендроны пахнут тем медом, что соберут с них в конце лета стеклянные пчелы. Пока же это тень запаха, наливающаяся каждой ночью, каждым августом. Не укутать на зиму – как снежинки, полетят во все стороны, снежинки, мстящие споры смерти. Попробуй укройся под грибом над песочницей! В которой чего только не откапаешь. Мандрагору? Пожалуйста. Сладкоголосых певичек-ундин, что плавили восковой слуховой аппарат в ушах Улисса, скрутить пришлось, так в пляс рвался, нырнуть за княжной.

Магазин звался стекляшкой. Стекла, опоры, стекловата, гармошка батареи, под плинтусом похоронить, катавасия котов, и черная слякоть взбитого сапогами снега, соль и перец по вкусу. Стекляшка видела приближения репейника – репы – шара – кометы – вспышки и тьмы. Сносящего молота. Городки. В полынье перестройке, в потрохах перемен. Стекло блестит под ногами, рождает ножную радугу, пленкой мазутной на молоке, что закрывается, как полагается, металлическими крышками производства Параджановского имени В.И. Ленина завода трех звезд, одной горы, от сумы и тюрьмы.

На ночь горы задвигались, как просвет между мебелью и светом. Выезжает каминный катафалк, швейная машинка на шасси. Черная рука бацает собачий вальс по белым клавишам, по черным ходит кошка в носках.

Сколько таких кошек похоронено в саду у того помещика, что мог начать сей рассказ? Или не начать? Сколько жизней просвистело, поездов вагонов-гробов? Сколько их впереди, подсчитать по подручным потомкам на единице жилплощади теоретически можно. А позади? Как изложить эту прогулку? Немые рты могил, беспризорность забытости и отчуждения праха под потеху. Потомственные свечи сгибаются, как спины от ревматизма, кланяются сухими слезами.

Сад улетел на юг с птичьей листвой. Яблоки попадали в траву, закопались и заснули-свернулись коконами. На зиму мы уснем под одеялами рек, под временем снега. Семечки в кулек, песчинки в часовой раструб. Маяк дерева на берегу будет высматривать то, что никто не пройдет, не побеспокоит даже понарошку, позанесло поземкой до весенних голубей, отворяй воротей. Когда весной, стуча в ладошки льдин.

Детству не дают обычно ночь. Но тем не менее оно было погружено в него, как чернила в склянку.

Черный стадион в низине, в который налили щедро ночь, вставив соломки фонарей, в него обрушивались, как Воланд со свитой, на санках. В ночь на кухню к голосам была закрыта дверь, когда надо было засыпать, под дверь подсунута тряпка света. Возвращались так с дачи. Искали источник салюта.

Я прячусь за плетением цитат и аллюзий, о, я так могу долго, вязать узелки и бояться. «Словесницы бесплодные», как говорили «Полунощники».

Прекрасное опьянение детства, все остальное было только все усиливающимся похмельем. Фармакон, точно.

Иллюстрация – Ринат Волигамси

2021