АДМИНИСТРАТОРА ТЮРЬМЫ

АРЕСТ Щ

Криками «зарублю!» мысля тихонько,
Сырыми потел плавниками ладоней.
Желтыми глазами, всматриваясь с подоконника,
Какт-усы накручивались на комнату.

Из кармана топорик топорщился ржавенько —
Сам он ночью вылез.
Руки, держа его, не разжимались,
Остановиться силясь.

Сосед, как ангел кальмара, нежен слякотно.
Размахнулся на шею спящего.
Белая голова по комнаты кляксе
Катилась, словно ненастоящая.

Мертвеца, как глупую куклу, к санкам
Привязав, бежит, сугробами дрыгаясь.
Снега тюлень молчит, раскарябанный,
Крови расцветая гвоздиками.

Трясущийся кончиком лопаты,
Ямой раздырил мерзль мозолистой тверди.
В пустоту разинувшуюся падают
Два куска человека.

Простуженный, опережая утро,
Врывается в дом, ледяной и потный.
Часами ужасы влезали в минуты.
Бледнело расцветом комнат животное.

Вошли кособоко. Шалили обыском.
Голый вопящий схватил пиджак.
Спешил бездумно и босиком.
Огромный рукавами формы его держал.

Пишущая машинка тряслась под щупальцами.
Секретарша любила пытки допросов.
За окном навсегда исчезала улица.
Деревья желались, как отобранные папиросы.

БЫТЬ РАНЕНЫМ 

Быть праведным — замучают.
Быть правильным — нарушат все.
Быть раненым — заманчиво,
Поставив крест на лучшее.

Быть проданным — изведанно.
Быть продранным — садистское.
Быть раненым — безверие,
Протянутое в истину.

А ранним быть расстрелянно.
А странным быть повешенно.
А раненым — измеренно,
И прожито, и взвешенно.

Быть словом — умолчание.
Молчаньем — уравнение.
Быть временем — кончаемо.
Быть настоящим — временно.

Быть знанием — заузиться,
Разрушиться сомнением.
Быть раненым — иллюзия
Эпохи Возражения.

Быть развостью — затравленно.
Быть разностью — слагаемо.
Быть раненым — парабола
С концами ожидания.

Быть робостью — используют.
Быть радостью — изведают.
А раненым не трогают.
А раненых не вешают.

Коротким умиранием
Раскрасит мироздание
Кровавая парабола
С концами ожидания.

ВАСИЛИСК, ОДУВАНЧИК И ЛЕВ

Насеком и ползуч Обозрев.
Бесполезно глаза закрывать.
Василиск, Одуванчик и Лев
Будут трогать тебя и лизать.

Ты головку как луковку в таз
Окунешь, сам себе надоев.
Но кричат: «Убегаешь напрас!»
Василиск, Одуванчик и Лев. —

«Что ты с нами зверями не друж?
Кто ты есть? То кальмар, то омар.
Что как мальчик ты бегаешь в душ,
Обдирая себя как загар?

Полотенцем махров оботрись.
Над тобой Мошкара и Микроб
Продлевают до краешка жизнь,
От нее не избавиться чтоб.

Ты глазат и ушат до преде,
Оттого очень стра обнаруж —
Вещь имеет всегда и везде
Пару сущностей — Нутрь и Наружь.

Этот всмотр в Приро неизбеж,
Точно также как вслух или вступ.
Что же плачешь ты так безутеш
Горячо и солёно как суп?»

ВАСИЛЬКИ

Васильки кусают хищным ртом.
постигают тени костыли.
Синим ртом, разинутым кустом
Облака пугают мотыли.

Стервенелый оловянный дурачок,
Смерть снесет тебя как карусель,
И никто не схватит за бочок,
Не раскусит шейки карамель.

ВАШ ХАОС

Вам хаос — оса.
Ей «Ха!» —
Скажите, усмехаясь.
Вам кажется,
Что нет хаоса,
А есть трость.

ВРЕМЯ ДОГА (2)

Время недолго и время дорого,
Существуя в контексте тех, кто подтвержден
Поеданью, разрухе, разлуке. Тем же
Оно и кажется Временем Дога.

Закрыты двери на Время Дога.
Никто не выйдет из магазина.
Северный ветер продет сквозь спину
Человека Рожденья Любого Года.

Человека Любого. Любого Пола,
Человека Любого Любого Вида.
Из Любого Ада врывался холод.
И висел Любой Человек на нитке.

Все ушли на фронт. И никто не видел,
Как сквозь спину смерть пролегла дорогой
Через Бремя Дога во Время Дога
И торчали Любые Тела и игл.

Из Любого Мрака Любого Мира
Будет длиться смерть из любого ада.
Только все, что приходит, проходит мимо,
И случается ВСЕ, а не ТО, ЧТО НАДО.

Закрыты двери на Время Дога.
Никто не выйдет из магазина.
Холодно. Ветер продет сквозь спину
Человека Рожденья Любого Года.

Леопард здесь продолжит свою прогулку
Сыто, поскольку съедобно тело,
А не только развито. Опустела
Улица, множится в переулки,

Где так же пусто. Никто не выйдет
Из дома прыгать через скакалки.
Девочка, чей скелет, как карта,
А тела контуры время выест.

Девочка, чей скелет, как карта…
Взгляд неподвижен. Какого бога
Так холодно стало во Время Дога?
Девочка ждет леопарда.

СУМАСШЕДШИЕ СКУЧАЮТ...

Сумасшедшие скучают,
Ходят зонами АТО.
Сумасшедшие дичают,
Вопрошают — Что? Да, Что?

Сумасшедшие нищают.
БОДа нет и бога нет.
Сумасшедшим отключают
Голову и интернет.

Сумасшедших не прощает
Беспощадное Ничто.
Их безумье развращает
Словно девочек Кокто.

В гардеробной размещают
Словно старые пальто,
А потом в аду сжигают
И за это, и за то.

Сумасшедшие рыдают,
Но не слышит их никто.
Если вам не отвечают,
Напишите в «Cпортлото»!

В ЖИМОЛОСТИ...

Виселица — всего лишь деталь пейзажа.
(А.В.)

Оскалится в жимолости жизнеопровержимостью
Повешенная изысканно Де-Садовская Жюстина.
В пейзаже виселица истины непостижимей.
...Нелегитимное тяготение гильотины?..

...Как Отелло Дездемона обворожила...
В Смерти Тела — Возрожденного ожидание Идеала.
...И Антигона вбежала в Античное Антижизни...
...И в антижимолости дрожал антижаворонок...

Виселица — это всего лишь деталь Пейзажа.
...Каждый охотник желает настигнуть свою Жюстину.
А жимолость, в равнодушной нежности сжимаясь, уже ничего не расскажет,
Утверждая смерти абсолютною легитимность.

ХАЙДЕГГЕР РУССКОЙ ОЛИГАРХИИ

Ты, липким страхом Ульрики Майнхофф,
Тифом уорхоловского поп-хаОса,
Кафкианским хохотом Райха,
Ласковой Пропастью Хо-
Ло-
Коста,

Как
Лефортовский
Хо-
Дор-
Ков-
Ский,
Что с руки кормил вертухая,
Как птенца, чей акцент московский
Эхом в сорокинском вис в Дахао...

Эта роскошь
Соро-
Ко-
Нож-
Кой
Русской речи ползла, стихая.
Падал в прошлое, как в окрошку,
Смех убиенного вертухая.

Верь стихам о том нехорошем,
Что случается здесь. Грехами,
Словно орешками, ты, Гаврошем,
Щелкаешь, мусор не отряхая

С простыни казенной, в горошек.
Ты постиг набоковской казни
Смысл. Ты тот осторожный Строшек,
Олигархии русский Хайдеггер…

С КАЖДЫМ ГОДОМ Я

С каждым годом я
Ограничиваю свой
Словарный запас,
Тем более, интимные (якобы) связи,
Тем более, литературу для чтенья.

Все, что не публично
Делает нас
Объектами личного
Наблюдения.

А я не хочу на себя смотреть.
Я вижу смерть.

КОГДА...

Когда я приду выбирать из тех,
Кто раньше со мной бывал
Тогда моя жизнь, превратившись в текст,
Расскажет, кем я не стал,

Когда я не думал, а просто знал,
Тогда я не был, а жил.
Тогда бы я не сказал «играл»,
Я бы сказал «любил».

Когда я выдумал, кем я был,
Я выблевывал кем я стал.
И тех, которых я разлюбил,
Выходит, я разыграл.

Когда я приду выбирать из тех,
Кто раньше со мной бывал
Едва ли найдется один из всех,
Кто раньше не предавал.

Едва ли кто признается вслух,
Содеянное кляня.
Но, дважды предавший, в один из двух
Раз предавал меня.

Когда из тех, кто со мной бывал,
Некто всего лишь подл,
Мне кажется, ясность, что я искал,
Я наконец нашел.

ШАМАН

Жеманный денди
Как-то раз
Переплывал Ла-Манш.
То ль был он Энди,
То ли Эд,
Один был раз,
Но наш.

Один глава ЛДПР
В индийский океан
Хотел сапог свой, например,
Закинуть. Этот план,

Геополитический сей понт,
Химчистки глобализм
В душе лелеет до сих пор,
Как раньше коммунизм.

Но на ромашке не гадай,
Ромашковый шаман!
Все лепестки свои раздай
Иудам за стакан.

Из этих легких лепестков,
Чей лепет тих и свеж,
Тебе наделают крестов
Сторонники невежд.

На них придут тебя распять,
А после и распить.
В России эту власть свергать —
Равно себя убить.

Причем себя, а не ее
Подмены в этом нет.
Кружит над трупом воронье.
И смотрят в интернет

Те пустоглазые рабы,
Чей краток был роман.
Не надо им иной судьбы,
Ты им чужой шаман.

Так здесь историю и ткут
Ткачи и палачи.
А был ли тот шаман-якут?
Плачь, бойся и молчи.

УНДИНА

Тонула Ундина русалочной леди
Нырнула Луна, любопытная к смерти.
Подробно-нахальные хмурые дети
Бросали на труп нехорошие взгляды.

Была в них не похоть разбуженной плоти,
Не опыта скудного трезвая жадность,
Не праздность, не скука, скорее работа,
Работа души и её беспощадность.

Лишь дети иначе глядят на Ундину
И словно бы вовсе не знают пощады.
Бесстрастно и просто глядят нелюдимо
Спокойным и страшным предчувствием ада.

А плоть, что не только порочна и смертна
Своей красотой не тревожит, и будто
Им нечто Иное дано и заметно
Посредством утробной животности мудрой.

Им кладбища мглище — как лишний гербарий
И трупы в гробницах — останки стрекозок.
Они таковы оттого, что познали
Излишество жизни изяществом мозга.

МОСКВА НАПОЛНЕНА...

Москва наполнена кошмарным песнопеньем
Покорных орд.
Ни смысл боле не имел значенья,
Ни год.

Пейзаж разинул похотливо
Злой бездны пасть.
И те, что не смогли быть живы,
Не смогут пасть.

СТАНЬ МЕХАНИЗМОМ АПЕЛЬСИНОВЫМ

Когда голов орешки грецкие
Кошмар необратимый выгрызет,
Щелкунчик, ловкий как Плисецкая
Станцует дерзкий танец гибели.

Наполнись примитивной трезвостью!
Стань механизмом апельсиновым!
Грядут кровавые репрессии
Во вновь отстроенных бастилиях.

И арестанты ждут пристанища,
Чтоб вместе бредить революцией.
А на допросах их товарищи
Безлицым хохотом смеются.

К глухим богам взывают нищие.
И долго молятся убогие.
Но истина ясна как Ницше.
И гнилостны останки бога.

ГРЯДУЩИМ...

Там, где у мышки кончаются мышцы
(физиология то есть), там где ветхий умишко
прекращается, где тяжелеют мысли,
обрученные с сущностью за неимением смысла

(скорее как рифмы, нежели некой грани,
о которой поздно больней чем рано
размышлять), там мышке сыро и странно,
скучно и холодно. Страшно. Длиной дивана

измеряется зрение. Не в том ли будущее обозримо,
что оно числительно-
е
и делимо
на два, которое или-или,
то есть снова один, единица,
то, о чем позабыли
там, в темноте, опровергнув бодрую мышеловкость
грядущим хрустнула мышеловка.

ЦВЕТЫ ЗЛА — АДУ-ВАНЧИКИ

Она ползала по полу в камере №4
Он вылизывала углы.
Она ползала по полу в камере №4
Она вылизывала углы.

Ее избили две неграмотные воровки.
Она завыла возле
неоткрывающейся двери.
Ненастоящий бог
заливал ей в горло
ненастоящую водку,
и она глотала настоящую веру.

Нехорошая подошла к окошку охранница
и подошвой ударила по лицу.
Чувствовала вопящая
как из головы
выдувается
сознание
(так бывает у одуванчика,
когда он в аду раскачивается,
оставшийся без пыльцы).

ЗДЕСЬ БОСХОВСКИЙ ГЕРБАРИЙ

Здесь босховский гербарий,
Христьянские гробы.
Чужими вы губами
Шептали — «Не рабы».

Смеялся Маяковский —
Что, мол «рабы немы».
Но даже Ходорковский
Стал пленник Колымы.

Он изрыгает нечто
Имперским языком.
И немота и немощь —
Отныне эти в нем.

Вы не рабы, но рыбы
В бодрящей вас тюрьме,
Твердящие «спасибо»
В сорокинском дерьме.

Но тремор от ОМОНа
Почти что как оргазм.
Так смотрит Лиза Мона
Как смерть в противогаз.

Шаламова Варлама...
Шалава умирала.
И в горькую баланду
Вдруг ландышем упала.

Дыши на ландыш ладана!
В баланде нету дна.
Шарада не разгадана
Или раз-га-да-на...

Здесь босховский гербарий,
Христьянские гробы.
Чужими вы губами
Шептали — «Не рабы».

КАК ТОЛЬКО...

Как только я вернулась в этот дом,
Меня подташнивало словно от всего,
От памяти, когда выходит ртом,
Точнее, через рот то «Ничего»

Рождения, где пятна или слизь,
Мозаика шизоидных существ
В томленье похоти бессмысленно слились,
Чтоб нанести тотальный свой ущерб

Мне. В том, что не было меня
Была возможность не спасенья, нет,
Отсутствия ущерба. Но коня
Даренного с тех пор пропал и след.

РОДИНА — МОХОВ

Средь родных чертополохов
Демиург, отец и черт —
Коллективный некий Мохов
Щи хлебает, хлещет, жрет.

Кормит родина-старуха
Скомороха-Собчака.
Вновь Ван Гогу режет ухо
Коллективное ЧК.

Он — сакральный Ванька-голем
Чикатильный маньячок.
С византийских колоколен
Распыляя новичок,

От Дахау до Уорхла
Хохочащий постмодерн,
Обреченную эпоху
Поднимать спешит с колен.

И до дрожи, ахов, вздохов,
Больше сути не тая,
Вдруг поймешь — вот этот Мохов —
Это родина твоя.