***
Ну если, скажем, к тому, чего я такая,
То я много бы рассказала,
Но толку-то что рассказывать.
Я же не сунула голову
В духовку, например, газовую,
Я смогла и добилась
И собираю залы.
А недавно мне было двадцать
Или двадцать один, но чужая столица,
И был мальчик, который очень хотел жениться.
Это простая история.
Она о теле.
Он хотел ребенка, а мы с безумием моим не хотели,
И он велел уходить мне в конце недели.
А тогда ещё умер знакомый поэт,
И я купила водки, выпив в один еблет,
Без закуски,
Наотмашь, по-русски,
Закуривая, из горла.
А потом, конечно, ушла,
По чужому городу, по впискам, наркоманским притонам,
Вообще ни на что не надеясь.
Нет, конечно, я не шагнула с балкона,
Куда я денусь.
Или вот однажды есть перестала,
Чтобы быть красивой и быть любимой; хоть так, хоть так.
И где-то на трассе между Москвой и Киевом
Очень устала.
Солнце резало, как заточенный по краям пятак.
Бесконечно разламывалась голова.
И я опустилась на обочину - там была такая трава,
Такая весенняя,
И я лежала в ней, ожидая спасения.
Я потом встала, конечно, куда я денусь.
Я всегда вставала.
На самом деле,
Когда я стою перед залом,
Я демонстрирую полную откровенность.
Я так рада, что мало кто меня слышит.
На самом деле,
Это как раз ерунда, бывало и хуже.
Слушай,
Слушай мое молчание нотой выше,
Что я молчу моим горлом, схваченным стужей,
Что я пытаюсь выразить, когда касаюсь тебя руками
Чересчур осторожно,
И кожа моя как камень.
Тки мою нитку, пряха, платье веселое шей,
Как раз для скомороха, для поехавшего поэта.
А ещё никогда не дари мне ножей.
Это плохая примета.
Вообще, держи от меня подальше все это.
А теперь я перед тобой,
Сумасшедшая и урод,
Стою, раскрываю рот,
И только надеяться мне остаётся, что ты поймёшь,
(А никто никогда не понял, совсем никогда),
И на что я надеюсь?
Типа с неба рухнет живая вода
И на голом асфальте заколосится рожь?
Я срываю с себя одежду,
Я кожу пытаюсь снять,
Да не то что спаси - просто услышь меня,
Вот такую блядскую и уродливую,
Намотанную на колеса родины,
Сможешь ли ты любить.
Сможешь ли сделать шаг.
(Я тогда, наверное,
Хотя бы смогу
Дышать).
***
Так приходит гроза, так приходит цунами, так сгущаются тучи на небе рваном.
Я любила дважды, и оба раза я приходила разрушительным ураганом.
Я любила так, что зашкаливал счетчик Гейгера, что срывало крыши у соседних зданий,
становился мир вокруг нас все обнаженнее, все первозданней.
Я любила дважды, и оба раза – всесокрушающе и зверино.
Я любила так, что их мир распадался, становился голой пустой равниной.
Так приходит торнадо, смывая к черту все застройки, грязный людской муравейник,
Так из темных углов паутину и грязь выметает Господень веник,
не останется скрытых мест – ни мышиного лаза, ни узкой щели.
Так приходит моя любовь – сокрушительное очищение.
И когда смывала все к черту ледяная нерассуждающая вода,
оба раза на голой равнине потом вырастали прекрасные города,
где цвели сады и играли дети, и быки паслись, бубенчиками звеня…
Оба раза они становились счастливы – разумеется, без меня.
***
Я тебе пишу из черной зимы,
из огромной, но непроглядной тюрьмы,
я пишу тебе пожелать добра
и сказать, что все хорошо:
было синим практически небо вчера
и, я думаю, будет еще.
Это ад, мой свет. Я тебе пишу –
из посмертия. Вот что хочу сказать:
здесь неплохо. Я уткам вот хлеб крошу –
тут есть утки. Тут бывает гроза,
здесь бывает солнце (нечасто, да),
здесь бывают кафешки на вкус любой,
здесь бывают люди почти всегда,
говорят, что даже любовь.
Я пишу тебе, свет мой. Вот письма тут
плохо ходят, особенно к вам,
впрочем, верно, мои до тебя дойдут,
пусть шагают по головам,
по осенним листьям, по черным дням,
по огромной стране иной,
я пишу тебе кровью своей по камням,
и она процветет весной.
И гудит, гудит подо мной
мост со сломанною спиной.
Говорю не о том; ничего, мой свет,
Вот, что важно, слушай меня:
Ничего не бойся. На свете нет
ничего, что бы стоило дня,
проведенного в страхе.
Смейся, люби,
Пока можешь дышать – дыши.
И не бойся ни тьмы, ни черной глуби,
Ни подкравшейся в ночь тиши.
Пока ты живешь – значит, смерти нет.
Ничего не достойно страха, мой свет.
До свидания, не вспоминай меня,
я желаю тебе в очаге огня,
и весной чтобы падать в густую траву,
и чтоб вечером – теплый чай…
Будь подальше от мира, где я живу,
и, пожалуйста, не отвечай.
***
Вот такими и сохрани нас, Господи, сохрани:
Новый год, рыжий кот, на ёлке горят огни,
И мы такие влюбленные,
Что почти невинные.
Люди вешают гирлянды на окна, балконы,
Закупают шампанские вина.
А мы обо всем забыли, ничего не успели,
Процеловались, провалялись в постели,
И такие счастливые,
Что как будто прощенные.
Вообще за все навсегда прощенные,
Словно человек - это только свет, и совсем не глина,
И горят наши губы и щеки.
И я не знаю, что будет дальше,
И я не знаю, что будет завтра даже,
Но это неважно.
Игрушки на ёлке мерцают, покачиваясь,
И мы происходим.
И я не хочу, чтобы это заканчивалось.
***
Однажды ты разбежишься - и прыгнешь с мыса
прямо в небо,
высокое, чернее чернил.
И все, что будет иметь хоть какой-то смысл -
это те, кого ты любил.
И спросит тебя с горящим мечом
архистратиг Михаил:
зачем ты жил,
и когда ты жил.
И будешь думать: шел дождь, и маршрутка шла,
и было все как-то некогда, какие-то, блин, дела,
договорились созваниваться, но не случилось звонка,
собирались ехать на реку, но отложилась река.
И день за днем выпуская из рук, вычеркивая,
ты поймешь, что в остатке -
две или три недели,
когда ты был счастлив -
счастлив - и к черту,
счастлив
на самом деле.
И когда ты шагнешь за грань
со звоном рухнувшего стекла,
и тебе откроется выход в другие Вселенные,
все, что тебе останется, - это любовь,
которая у тебя была,
больше ничего не будет
иметь значения.
***
Я так боюсь поссориться с тобой – чтоб это не было последним разговором. Идет весна, она идет, как бой, по городам, по красным светофорам. И мы с тобой – мы происходим в ней, но происходим как бы вопреки огромной, обступающей войне, невероятным приступам тоски.
Я так боюсь поссориться теперь – со всеми, с кем когда-то говорила. Наш Рагнарек, и нам его терпеть, собрав в кулак оставшиеся силы. Но только нежность побеждает страх. На небе – красно-синем, цвета мяса, отчетливо виднеется корабль, но мы вцепились в землю – в эти трассы, хрущевки и цветочные ларьки, и станции метро, и магазины, и это все живое – вопреки. И мы с тобой живые - вопреки. И даже слышен стрекот стрекозиный.
Пускай она уходит, эта дрянь, огромная космическая хтонь. Уйди, от городов моих отстань, моих любимых никогда не тронь.
А что еще, вот мой зеленый двор, в нем желтые цветы и много света. Я завершаю каждый разговор – «люблю», поскольку важно только это.
***
Так хочется тепла, когда февраль.
Так хочется домой, но нету дома,
А есть огни и небо, дождь и сталь
Машин, и пятна лиц полузнакомых.
А мы хотели – говорить, держась
За руки, но ни слова, ни ладони,
Который день дожди, мы тонем, тонем,
И был ли шанс?
Разбилась чашка и течет вода,
Осколки на пол падают без звука.
Мне к тридцати далась одна наука -
Я каждый раз прощаюсь навсегда.
Так хочется тепла, когда к весне.
Давай мы станем семена пшеницы.
Укроемся в земле, на глубине,
И будем спать,
И видеть сны.
И сниться.
***
Темна вода, темна. И как темно над ней,
И розово в окне, огни горят в окне,
И там сидит старик с старухою своей,
И силуэты их в том розовом огне.
Давай мы доживём, давай мы будем быть,
Чтоб волосы седы, присмотрены гробы,
Ходить по вечерам к темнеющей реке,
Смотреть на профиль труб, дымящих вдалеке.
Ну то есть, все пройдет: война, дела, друзья,
Но только будешь ты, с тобою буду я,
И в вазочке пирог, и старый шпротный кот,
Пусть это будет все, вовеки не пройдет.
А ныне есть волна, и есть осколки льда,
Горят огни в Москве, но так темна вода,
И розовым окно горит на фоне тьмы.
Старуха и старик, и это будем мы.
***
было семнадцать. тогда я боялась – очень.
больше всего – смотреть в глаза напрямую.
ну и отдельно, конечно, в глаза мужчинам.
мир был апрелев, рассветен, еще непрочен,
я выходила, шею тянула смешную,
он отдавался стрекотом стрекозиным.
было семнадцать – и я не писала первой,
очень боялась нечаянно прикоснуться,
джинсы в заклепках считала своей бронею.
было семнадцать. сказки, стихи и нервы.
много гаданий на картах, гуще и блюдцах.
кто была та, что себя почитала мною?
было за двадцать, и я всерьез полагала,
будто бояться я совсем разучилась,
пробовала на прочность свою реальность.
а по ночам валилась в постель устало,
жаркое лето на языке горчило,
что мне еще, ну что тогда оставалось?
было за двадцать, и я боялась сближаться.
шила сама, сама забивала гвозди.
кроме кота – боялась любить кого-то.
как-то меня и поймало, швырнуло прижаться.
странной чужой заботой, визитами в гости,
теплым случайным взглядом вполоборота.
нынче не страшно. совсем ничего не страшно.
даже любить впустую и без ответа,
даже упасть, превратившись в острый осколок.
я – лишь стрела, запущенная над пашней,
все, что дано, - кусочек неба и света.
дальше – конец, единый для всех и скорый.
перед лицом его каждый из нас безоружен,
делай, что должно, лови ладонями годы
и уходи, не прощаясь, зато прощая.
вот потому мне больше никто не нужен,
вот потому-то дарована мне свобода,
страшная, невыносимая и большая.
***
В нашем осажденном городе день ото дня холодней,
день за днем все меньше патронов, таблеток, еды.
Я загадал: если продержимся больше десятка дней,
можно считать, мы бессмертны, как тот Кащей.
Холодно. Над бараком поднимается черный дым.
Впрочем, надеяться на это преждевременно и смешно.
На улицах не осталось бездомных котов и собак.
Только крысы ушли в подвалы, легли на дно.
Они там, в темноте питаются этой войной.
Они затаились: выживать можно только так.
По ночам они, наверно, выходят. Им нужно есть.
На ночном дежурстве ветер особенно зол.
Да, все это было другим: сиротливый подъезд,
детская площадка, парковка на несколько мест.
Вспоминать не нужно. Прошел себе и прошел.
Впрочем, все это неважно сейчас – я пишу тебе.
Прожигает стену стекло у меня в руках.
Детская площадка. Горка. Обрывки провода на столбе.
По земле расползаются ржавые клочья небес.
Небо – это то, что еще прогоняет страх.
Я о чем? Мы, конечно, все ляжем на этой войне,
под шуршанье подземное крыс и со снегом дождь,
но сейчас я стеклом царапаю по стене:
вот, я был. Мы были. И год. И снег.
Может быть, ты родишься когда-нибудь. И прочтешь.